Перейти к публикации
Новостройки Ростова-на-Дону

Рассказы и рассказики


Гость Себастьян Козюлькин
 Поделиться

Рекомендованные сообщения

Письмо Деду Морозу

 

Ну чё, здорОво, Борода!

Готовишься, поди?

Пишу заявку, как всегда,

Уж ты не подведи.

А то, тут Дед Мороз один,

Что в прошлом годе был,

Наобещал подарков, блин,

А принести забыл.

Я сильно много не прошу,

Не бойся, Красный Нос,

Сейчас я список напишу:

Компьютер,

Пылесос,

Утюг,

Дублёнка,

Печка гриль,

Мобильник (лучше - три),

Сервиз,

Духи,

Автомобиль,

Что мужу - сам смотри,

Шампанское, само-собой,

И пару коньяка,

Ну, там, закусочки какой,

А то совсем тоска.

Всё упакуй, в мешок положь,

Чтоб было по-уму.

А не поместится - ну что ж!

Я еврами возьму.

Ведь должен ты, япона мать,

(Поскольку чародей),

Материально поддержать

Порядочных людей.

Ты понимаешь, кризис, Дед,

Всё к одному одно:

Ни денег нет, ни выпить нет,

Короче, жизнь - г . . но.

Сынок оболтус, муж алкаш,

Начальник идиот.

Так ты уж , дедушка, уважь

Хотя бы в Новый Год!

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 2 недели спустя...
  • Ответы 149
  • Создано
  • Последний ответ

Лучшие авторы в этой теме

  • Der Fliegende

    6

  • Айша

    10

  • Royal_Flush

    4

  • Бело-лунный светофор

    4

Лучшие авторы в этой теме

Гость Себастьян Козюлькин

Рождество.

 

- Алё, привет. С Рождеством тебя! Ты на работе?

- И тебя с Рождеством. А ты мне куда звонишь?

- На работу.

- Значит, я где?..

- Ну, не знаю, где ты, я же тебя не вижу. Слушай, я знала, что ты на работе, вот и позвонила. Представляешь, Сашка с Алешкой уехали на рыбалку…

- Спасибо, напомнила, что я – на работе.

- Да нет, я не о том. Они уехали на рыбалку, а мы с Веркой решили Рождество отпраздновать вдвоем.

- Поздравляю.

- Ты не знаешь, как шампанское открывать?

- Ы-ы? А что, открыть не можете?

- Ну так Сашка с Алешкой на рыбалку же уехали. А мы сидим и думаем, как его открывать. А потом я вспомнила, что ты с ними не поехал, потому что на работе, и решила тебе позвонить…

- …на работу, чтобы спросить, не на работе ли я…

- Да нет, чтобы ты нам помог открыть.

- Вот я все брошу и поеду к вам.

- Не надо к нам ехать, ты по телефону.

- Ну, снимите фольгу.

- Это мы уже сделали, я себе ноготь сломала.

- Как? Там же такая красненькая полосочка есть – потяни за нее и откроется.

- Поздно.

- Ну, теперь раскручивайте петельку на проволоке. Но осторожно так придерживайте пробку большим пальцем левой руки.

- Зачем?

- А вдруг, оно теплое или вы его болтали, или пробка слабая…

- Да пробка не слабая, я из нее штопор вытащить не могу.

- Ой, блин! Зачем?

- Ну а как ее выташить-то? Я же видела, как Сашка пробки штопором вытаскивает.

- Так то у вина! Значит, вы уже проволочку открутили?

- Нет. Мы ее плоскогубцами отломали.

- Нафига?!

- Ну, мы же не знали, что она откручивается.

- А штопор все еще в пробке?

- Да! Хватить уже расспрашивать. Ты говори, как нам это все открыть!

- Мне просто интересно, какого хрена вы в пробку штопор засунули.

- Я же говорю, пробка не открывается, мы ее ножом попытались сковырнуть, а Верка себе палец порезала. Тогда я вспомнила про штопор.

- Мамочки! Штопор выкрути… Хотя, нет, сейчас начнешь дергать, пробка вылетит. Так, держи бутылку в правой руке. Держишь?

- Угу.

- А левой попробуй тянуть вверх пробку, раскачивая из стороны в сторону или покручивая. Поняла?

- Угу, ща… Не могу! Пусть Верка держит бутылку, а я ее на себя тянуть начну…

- Э, стойте, стойте! Не надо на себя, она же выстрелит в тебя.

- А как быть?

- Там что, ни одного мужика в округе нет?

- Ну они же на рыбалке!

- А соседи?

- Что я как дура к соседям с шампанским пойду? Что на-ам делать-а-ать?

- Не плачь.

- Я шампанского хочу! А оно само не выстрелит?

- Выстрелит, если его поболтать.

- Сейчас…

- Стой! Ты что? Оно же у вас все в потолок уйдет, что вы пить будете?

- У нас вторая бутылка есть.

- Ну так ее тоже открыть надо.

- Что же делать?

- Твою налево! Так, возьми кастрюлю.

- Какую?

- Любую, мне пофигу, я твоих кастрюль не знаю. Болтайте бутылку, держа вниз горлышком в кастрюлю.

- И что будет?

- Ну, газы выдавят пробку, шампанское выльется в кастрюлю, будете его оттуда черпать.

- Не хочу я из кастрюли шампанское пить! Вот еще! А если эту кастрюлю над шампанским сверху поставить и болтать?

- Угу, кастрюлей… Нет, так оно вы… Это что там за грохот?

- Это Верка кастрюлю над шампанским поставила. Блин, оно все на стол вылилось.

- Сидите там, я щас приеду, вторую бутылку сам открою…

 

©

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Новогодняя история... Сказка для взрослых!

Вот небольшая интересная новогодняя история которая вызвала у меня массу различных эмоций:

 

Медленно и плавно огромные снежинки опускались откуда-то сверху. А если задрать голову и попытаться всмотреться в белое на черном - так тут же одна из них обязательно попадет в глаз. И будет холодно, мокро и смешно. Это Таня давно уже знала - не маленькая, осенью пойдет в школу. А сейчас - скорее домой, мама только на часок разрешила ей выбежать во двор, посмотреть на небо. А если задержаться или спрятаться, то может и шлепнуть по жопе или попросить Деда Мороза не дарить Тане никаких подарков. Уж этого Таня допустить никак не может.

 

Интересно, как это Дед Мороз успевает за одну ночь разнести такую кучу подарков? Ведь детей много - тыща, может быть, или даже сто тысяч!

 

- Таня, я выключаю свет. Закрывай глазки - и спать!

 

Как можно спать в такую ночь, когда из-за двери доносится музыка и громко ржет дядя Витя, а мама хихикает. Ведь завтра под елкой Таню должны поджидать подарки. Вот только бы мама с Бармалеем (так мстительно про себя называла Таня дядю Витю за его усы и за то, что он часто приходит по вечерам) не спутали планы Деда Мороза. Он не любит, когда кто-то не спит. И может просто не прийти. Таня боится даже представить себе, что такое может случиться.

 

Раньше, когда папа еще не улетел в космос, Бармалей никогда не приходил. А потом как-то вечером за папой пришли милиционеры и он ушел с ними. Потому что он - очень секретный космонавт и у него важное задание. Мама сказала, что он будет в полете очень долго. Не так, как в прошлый раз. Таня почти каждый вечер смотрит в небо, но сегодня снежинки помешали разглядеть папину ракету. Она такая же яркая, как звезды. Но она движется...

 

Скоро Новый год, а они все не спят. Таня подкралась к двери и прислушалась. Только музыка. Она приоткрыла дверь и прокралась в темный коридор. В маминой комнате горит ночник. А мама лечит Бармалея. Таня тоже всегда так делает - если ударишь пальчик - надо его сразу засунуть в рот - и тогда не очень больно. А Бармалей, наверное, ударил письку - вон как опухла... Таня тихонько засмеялась про себя, чтоб не услышали:

- Так тебе и надо!

 

Мама не смогла вылечить дядю Витю. Она потом еще долго гладила руками и снова совала его письку в рот, но Бармалею ничего не помогало. Ему было больно - он стонал, а Таня нисколечко его не жалела. Она даже сбегала посмотреть на елку, но там ничего интересного не происходило. По телевизору Путин поздравлял россиян. Таня показала ему язык, две фигушки сразу и вернулась, крадучись, к маминой комнате. Вот теперь она обрадовалась и загордилась мамой. Мама поборола Бармалея и сидела на нем, он хотел вырваться, подбрасывал маму, но она его крепко держала. Таня уже хотела помочь, но Бармалей смог высвободиться и прижал маму сверху. Теперь мама пыталась из под него выбраться, подбрасывала его, но сил у нее не хватало и Таня, сжав кулачки, только и могла, что сочувствовать ей. Мама строго-настрого запретила ей обижать дядю Витю. А так бы Таня ему врезала мухобойкой - чтоб со шлепком и красно было.

 

По телевизору заиграла музыка. Значит наступил Новый год. И мама закричала. Таня сначала испугалась, но Бармалей тут же перестал бороться с мамой и отпустил ее. Он ее даже поцеловал - помирились, значит. Таня еще немного понаблюдала, осторожно выглядывая из-за косяка, лежа - у самого пола, чтоб не видно, но мама и Бармалей вели себя хорошо. Он даже дал маме бокал с шампанским. А сам лег рядом и больше не обижал маму - просто смотрел на нее, как она пьет.

 

Шампанское, наверное, вкусное. А если с газировкой - то еще вкуснее будет. Таня проскользнула к накрытому у елки столу и взяла мамин недопитый бокал. А дяди-Витин - вылила в его же тарелку. Чтоб знал. Попробовала - фуууу.. несладко, но половину выпила, как большая...

 

Мама спала. Бармалей тоже. Таня спряталась за диваном и решила ждать Деда Мороза. По телевизору пел Киркоров, а вокруг него улыбались и танцевали девушки.

- Ну и пусть. Я, когда вырасту - еще лучше танцевать буду, подумала Таня, - и он всех прогонит, а меня пригласит петь и танцевать. А мама прогонит Бармалея. Потому, что Филипп ей скажет: - Вы травмируете ребенка его присутствием! А потом прилетит папа...

 

Форточка внезапно открылась и в комнате закружились снежинки. Таня закрыла глаза и сжалась в комочек, но тут же открыла снова. Дед Мороз не влетел сквозь форточку. Он просто вышел из-за елки, достал из кармана блокнот и что-то там пометил. Так же, из-за елки, вышла Снегурочка и ниоткуда, просто протянув руку, взяла красивую коробку, перевязанную бантиком.

- Дедушка, она еще шарики хотела, помните? - пропела Снегурочка.

- Помню, милая, я положил, - ответил сиплым басом Дед Мороз.

 

А Таня почти не помнила от счастья и от потрясения - как исчезли сказочные гости, как она прокралась к маме в комнату и положила ей под кровать много разноцветных шариков, потому, что те, которые она там находила иногда, были все некрасивые и испачканные. Она просто проснулась утром в своей кроватке и крепко обняла ту самую куклу с большими-большими огромными глазами. О которой мечтала давным-давно...

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 2 недели спустя...
Гость Себастьян Козюлькин

Аццкий сотона на черкизовском рынке

 

- Здравствуйте.

Мужчина, бесцеремонно вломившийся в квартиру к Шурику был опрятно одет, чисто выбрит и пах дорогим коньяком.

- А вы, простите, кто?

- Я? Хм.. Ну странно слышать этот вопрос от вас, Александр. Я – Сатана.

- Аццкий?

- Адский, Адский .. хотя смею признаться это не более чем псевдоним. Меня когда из райских кущ в ад низвергли, там жена и семеро детей остались, а фискалы за алименты и в аду достанут. Вот и пришлось фамилию поменять. Дань необходимости так сказать.

- Ну да. – согласился Шурик, у которого тоже было несколько отпрысков в Козельске и Бузулуке.- Ну а от меня-то что вам надо?

- Ахахаха. – искренне в голос засмеялся Сатана. – Ну неужели же вы, право слово ничего не помните после вчерашнего. А ведь я предупреждал, что доливать портвейн в пивную кружку ну никуда не годится. А вы мне всё – коктейль, коктейль. Вы, Александр, мне душу намедни желали продать. Вот контрактик, извольте взглянуть. Подписать бы его надо.

На заляпаном селёдочным маслом и портвейном листочке в крупную клеточку корявым детским почерком было выведено:

 

Сим зоверяю, што зокладываю душу Сотоне за всячиские блага зимные.

 

Число. Подпись.

 

- Ну а блага земные они в чём проявляются?

- Ну как в чём, да во всём разумеется. Я, собственно, и пришёл условия контракта окончательно обсудить, а то вы вчера то в салат лицом падали, то “Вперёд, Ангушт” кричать начинали. Согласитесь, что я мог воспользоваться вашей неспособностью здраво рассуждать и, мягко говоря, нае*ать вас как последнего шлемазла, но я честен…увы…

- Ты то честен? Ха, не смеши. Может ты и не Сотона никакой вовсе, а аферист какой-нибудь. Ну-ка, яви мне чудо по-быстренькому….

- На каком основании вы смеете мне не доверять? Да я … Да я …. Да я !!!!

- Ху*ня. Служу Отечеству. – хохотнул Шурик. Ситуация в начале принимавшая мрачно-гротескный оттенок начинала его забавлять. – Чудо яви, обезьяна. Вломился, понимаешь, в квартиру и требует не пойми что.

- Ну ладно, будет тебе чудо. – раздражённо буркнул Сатана, щелкнул пальцами и на диване появилась развратного вида блондинка совершенно раздетая.

- Ха! И это чудо что ли? Да у нас у Клавки-уборщицы и то сиськи больше…. Ещё блага земные обещает. Эй, курица. – обратился Шурик к блондинке. – Ты борщ варить умеешь?

- Нет, повелитель…

- А селёдку под шубой?

- Нет…

- Ну йопта, ничего ты не умеешь, какое ж ты благо земное? Ладно, метнись по-быстренькому на кухню настрогай бутербродиков что ли. И сиди там не высовывайся, пока джигиты базарят. А ты, Сотона, яви немедля бутылку водки.

На столе появилась бутылка водки с непонятной этикеткой.

- Ээээ… дядя, чо это ты мне за пойло подсовываешь? Травануть вздумал? Смотри, пока не подпишу – х*й тебе, а не душа.

- Что вы, что вы, Александр!!! – запротестовал Сатана. – У нас черти в аду вовсю пьют, говорят чистейший ректификат.

Шурик достал из-под кровати два гранёных стакана и налил водку в один.

- Отведай и ты, боярин, из моего кубка.

- Я вообще-то не пью знаете ли на деловых переговорах, это претит правилам ведения бизнеса.

- Что значит не пью, у нас так дела не делаются. Если человек не пьёт, то значит нае*ать хочет. Нае*ать вздумал? В глаза смотреть, сука!!!!!

Сатана робко взял стакан и,зажмурившись, сделал большой голоток. Водка воспротивилась употреблению, из глаз у Сотоны брызнули слёзы, а из носа водка, не попавшая в желудок.

- Ну, ну… что ж ты так не аккуратно-то. – Шурик, аккуратно похлопал по спине вытирающего слёзы Сатану.

- Да я вообще-то закодировался. Знаете столько долгов, столько долгов. Я тут женился во второй раз, а жена молодая, капризная, говорит мол, жарко мне все дела. Пришлось в Ад партию кондиционеров у китайцев заказывать, а эти уроды косоглазые мне партию неликвида по завышенной цене сбагрили. Я ещё кредит не выплатил, а они уже поломались все через один.

- Ну китайцы-то хитры. – согласился Шурик. – У них философия такая. Нае*и ближнего своего и возрадуйся, а не то он сам тебя нае*ёт.

- Да-а. Беда такая. А жена ещё фен попросила, а у нас электричества нет, всё на угле работает. Так я выписал у вас из соседнего подъезда алкаша-Валерку, что б он мне проводку сделал, а он, сволочь, напился и уснул, третий день разбудить не можем. А жена говорить, что без фена никакого секса. Саша, продай душу? А?

- Друк, да на хрена она тебе, душа-то моя.

- Ну как на хрена, я её на склад как душу грешника приму, а потом крупным оптом Будде Гаутаме продам, он давно просит, а то там у индусов во вшей и глистов инкарнировать некого. Засрали весь Ганг, и пьют оттуда, и срут туда же и там же моются.

- Гы.. так у тебя чё там грешников мало чтоли?

- Да много, конечно, только те, которые через врата прошли, их по разнарядке до Страшного Суда велено мучать. А жить на что-то надо-о-о-о-оооо….. – заплакал Сатана.

- Мдааа. – задумчиво произнёс Шурик. – Бизнесмен из тебя как из говна пуля, не буду я тебе душу, конечно продавать, ибо вошью индийской быть не желаю, но идейку подкину. Не бесплатно, конечно….

- Сколько?

- Ну сто тыщ евро, и блондинку мне оставь.

- Дороговато берёшь, что-то….

- Да не сцы, идейка того стоит. – и Шурик на обратной стороне, заляпанного селёдочным маслом контракта принялся чертить Сатане бизнес-план.

 

P.S. Через неделю после события, по Черкизовскому рынку шёл респектабельно одетый, чисто выбритый мужчина и разговаривал по телефону:

- Алло, это нирвана? Девушка, Гаутаму к трубочке позовите пожалуйста!! Будда? Да, это опять я, ну готовься принять новую партию. Да-да, 25 азербайджанцев, 40 таджиков, 2 узбека и один молдаванин. Еще порядка ста рыл есть, но кто такие хер поймёшь, они все на одну рожу…. да-да по 1500 у.е. за штуку. Чего? Да не всё нормально, я им регистрацию липовую оформляю, а они мне взамен душу, лохи те ещё, по-русски не секут ни пса.

 

Сатана положил трубку. Черкизовский рынок был закрыт из-за отсутствия продавцов. Сатана открыл карту Москвы и начал водить по ней пальцем:

- Что у нас там дальше. А вот. До-ро-го-ми-ловский…….

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 2 недели спустя...
Гость Себастьян Козюлькин

Мужское алиби

 

 

На днях позвонил старый кагэбэшник Юрий Тарасович и спросил в лоб:

-Ты же историйки пописываешь, нужно еще? Я тут как раз вспомнил одну свою старую душевную, вот звоню, пока не забыл:

 

Дело было во Львове в самом конце 70-ых.

Жил-был уличный шалопай - ПТУшник по кличке Череп. Парень отпетый, имевший судимость за кражу и целый ворох «приводов» за драки.

Все соседи только и ждали, когда же его уже наконец законопатят по - серьезному.

В один прекрасный день все и началось...

Пьяненький Череп зашел в продуктовый магазин под домом и без очереди полез за сигаретами, очередь заволновалась и выдвинула из своих недр самого свирепого покупателя.

Череп послал его куда подальше и тут же получил от мужика по морде.

Встал, помотал башкой и вместо того чтобы с позором убраться, вытащил перочинный нож и вставил мужику в брюхо...

Бросил орудие, выскочил на улицу и побежал куда глаза глядят.

Но его проблема заключалась в том, что в той очереди находились человек десять знавших его с детства.

 

Поимка Черепа была делом нескольких часов.

Дома, в гараже, у многочисленных друзей и во всех злачных местах ждали милицейские засады.

Но наш паренек был не так глуп, чтоб на них нарываться, домой даже не пошел, только позвонил маме, чтоб спрятала паспорт.

Беглец переночевал две ночи в подвале, размышляя как и куда податься дальше. Пока было не ясно: умер подрезанный мужик, нет ли? (на самом деле потерпевший быстро поправился, повезло)

По идее светила Черепу «вышка» для малолеток - 10 лет.

Думал он думал, сидя в подвале, перебирал все варианты и вдруг вспомнил про одного знакомого которому когда-то продал краденный мопед.

Хоть и не друг никакой, но там точно засады не будет, а вдруг удастся пару рублей срубить у старого «приятеля».

Глубоким вечером Череп позвонил в дверь, открыл пьяный, недовольный "друг", звали его Богдан.

Богдан долго вспоминал Черепа, с трудом вспомнил. Выслушал историю его злоключений и отрубил:

-Ты знаешь, Черепан, мне не до твоей херни, у меня заботы похлеще, я завтра в армию ухожу. В 6.00. с ложкой и кружкой в военкомат, так что заходи через два года. Пока.

И тут Черепа пробило...

На следующий день в Райвоенкомат, явился по повестке Богдан Дурко, с кружкой ложкой, но без паспорта.

Разумеется, за паспортом его домой не отпустили. Пожурили только.

Сфоткали нашего Черепа, выдали военный билет на фамилию Дурко и отправили служить.

План у Черепа с Богданом был незамысловатый, но беспроигрышный:

Череп идет в армию (хоть и было ему всего 16, зато выглядел на все 19), а Богдан с утра сел в поезд и укатил в Херсон к своему глухонемому деду- рыбаку.

Дед был контуженный с войны и не вдавался в подробности. Приехал любимый внук к нему жить, ну и хорошо, милости просим...

Продумали ребятки и систему связи: Богдан пишет письмо домой, отправляет его к Черепу в часть, тот пересылает во Львов. Так же и в обратном порядке: получил письмо из Львова от родителей Богдана, послал в Херсон.

Правда таким образом каждое письмо шло целый месяц, но что тут такого?

Прошло полгода, Череп отслужил в учебке и послали его- 16 летнего пацанчика в «афган» со всеми вытекающими последствиями в виде контузии и пулевого навылет...

Нужно отдать Черепу должное, воевал он никак не хуже товарищей и даже заслужил две боевые награды.

Пролетели два года службы.

Череп и дезертир встретились в Москве, Богдан взял военную форму и награды, отдал Черепу его паспорт и парни разошлись как в море корабли, не пожав друг другу руки...

«Воин-интернацирналист», Дурко прибыл в военкомат становиться на воинский учет, заявив, что военный билет украли в поезде, военкомат послал запрос в часть: действительно ли у вас служил Богдан Дурко? Часть ответила, что да, этот геройский парень действительно воевал у них в Афганистане.ТЧК.

Богдану выдали новый «военник» и пожелали успехов в труде.

 

Прошло месяца два и Череп случайно попался на проверке документов.

 

СИЗО.

Следователь стал наваливать на него кучу разных «висяков», а главное грабеж с убийством произошедший через месяц после того, как он два года назад подался в бега. Там даже и «свидетели» нашлись.

Хочешь не хочешь, а Черепу все пришлось рассказать и про "Афган" и про Херсон.

А поскольку дело зашло так далеко, то подключили КГБ, так оно и попало в поле моего зрения.

Мы быстро выяснили «кто есть кто» и я подключил все свои связи, в лепешку разбился, но исхитрился, чтобы Череп получил меньше меньшего – всего один год общего режима, а вот его «подельник» Богдан загремел на четыре, за злостное уклонение от исполнения воинского долга. Мне его как раз было ничуть не жаль, но вот Череп, другое дело.

Я не припомню, чтоб мои сотрудники, повидавшие за годы службы всякого, собирали для подследственного харчи, вещи и деньги, жали ему руку на прощание и желали удачи.

Не знаю, каким он был раньше, но тогда он очень нам всем приглянулся. Хоть и был в бегах, но бега бегам рознь: честно воевал, заработал награды, пулевое ранение и дикие головные боли в плохую погоду, до конца своих дней. А ведь пацану едва стукнуло 18...

 

P.S.

 

Я как-то спросил Черепа: «Что самое тяжелое было в Афгане?»

Он, не задумываясь, ответил: «Когда нам вручали боевые награды.

Все пацаны радовались, а я один плакал...»

©

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 2 недели спустя...
  • VIP

Сергей Довлатов ("Хочу быть сильным")

Бородатый литсотрудник долго искал мою рукопись. Роясь в шкафах, он декламировал первые строчки:

— Это не ваше — «К утру подморозило…»?

— Нет, — говорил я.

— А вот это — «К утру Ермил Федотович скончался…»?

— Ни в коем случае.

— А вот это, под названием «Марш одноногих»?

— «Марш одиноких», — поправил я.

Он листал рукопись, повторяя:

— Посмотрим, что вы за рыбак… Посмотрим…

И затем:

— Здесь у вас сказано: «…И только птицы кружились над гранитным монументом…» Желательно знать, что характеризуют собой эти птицы?

(Продолжить)

— Ничего, — сказал я, — они летают. Просто так. Это нормально.

— Чего это они у вас летают, — брезгливо поинтересовался редактор, — и зачем? В силу какой такой художественной необходимости?

— Летают, и все, — прошептал я, — обычное дело…

— Ну хорошо, допустим. Тогда скажите мне, что олицетворяют птицы в качестве нравственной эмблемы? Радиоволну или химическую клетку? Хронос или Демос?..

От ужаса я стал шевелить пальцами ног.

— Еще один вопрос, последний. Вы — жаворонок или сова?

Я закричал, поджег бороду редактора и направился к выходу.

Вслед донеслось:

— Минуточку! Хотите, дам один совет в порядке бреда?

— Бреда?!

— Ну, то есть от фонаря.

— От фонаря?!

— Как говорится, из-под волос.

— Из-под волос?!

— В общем, перечитывайте классиков. Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого. Особенно — Толстого. Если разобраться, до этого графа подлинного мужика в литературе-то и не было…

С литературой было покончено.

Дни потянулись томительной вереницей. Сон, кефир, работа, одиночество. Коллеги, видя мое состояние, забеспокоились. Познакомили меня с развитой девицей Фридой Штейн.

Мы провели два часа в ресторане. Играла музыка. Фрида читала меню, как Тору, — справа налево. Мы заказали блинчики и кофе.

Фрида сказала:

— Все мы — люди определенного круга.

Я кивнул.

— Надеюсь, и вы — человек определенного круга?

— Да, — сказал я.

— Какого именно?

— Четвертого, — говорю, — если вы подразумеваете круги ада.

— Браво! — сказала девушка.

Я тотчас же заказал шампанское.

— О чем мы будем говорить? — спросила Фрида. — О Джойсе? О Гитлере? О Пшебышевском? О черных терьерах? О структурной лингвистике? О неофрейдизме? О Диззи Гиллеспи? А может быть, о Ясперсе или о Кафке?

— О Кафке, — сказал я.

И поведал ей историю, которая случилась недавно:

«Прихожу я на работу. Останавливает меня коллега Барабанов.

— Вчера, — говорит, — перечитывал Кафку. А вы читали Кафку?

— К сожалению, нет, — говорю.

— Вы не читали Кафку?

— Признаться, не читал.

Целый день Барабанов косился на меня. А в обеденный перерыв заходит ко мне лаборантка Нинуля и спрашивает:

— Говорят, вы не читали Кафку. Это правда? Только откровенно. Все останется между нами.

— Не читал, — говорю.

Нинуля вздрогнула и пошла обедать с коллегой Барабановым…

Возвращаясь с работы, я повстречал геолога Тищенко. Тищенко был, по обыкновению, с некрасивой девушкой.

— В Ханты-Мансийске свободно продается Кафка! — издали закричал он.

— Чудесно, — сказал я и, не оглядываясь, поспешил дальше.

— Ты куда? — обиженно спросил геолог.

— В Ханты-Мансийск, — говорю.

Через минуту я был дома. В коридоре на меня обрушился сосед-дошкольник Рома. Рома обнял меня за ногу и сказал:

— А мы с бабуленькой Кафку читали!

Я закричал и бросился прочь. Однако Рома крепко держал меня за ногу.

— Тебе понравилось? — спросил я.

— Более или менее, — ответил Рома.

— Может, ты что-нибудь путаешь, старик?

Тогда дошкольник вынес большую рваную книгу и прочел:

— РУФКИЕ НАРОДНЫЕ КАФКИ!

— Ты умный мальчик, — сказал я ему, — но чуточку шепелявый. Не подарить ли тебе ружье?

Так я и сделал…»

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • VIP
правильно, не читаите кафку!)

Точно-точно!

В целом, осень понравился рассказ. Хорошо показана любимая игра учителей литературы под названием "а что вы хотели этим сказать?", синдром поиска скрытого смысла, иначе говоря, псевдоинтеллигентность и псевдоинтеллектуальность, "героя одного произведения\стиля", многое, короче.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • VIP

Этим летом проситала в Ростовском глянцевом журнале один рассказ, не думала что он окажется интересным....но...

в общем предлагаю почитать)

 

Бич Божий

Это было давно. Очень давно. В те далекие, уже мифические годы, когда одному человеку было еще дело до другого. Это было время тотальной несвободы. Казалось, что каждому человеку есть дело до каждого другого. И всему обществу есть дело до каждого человека. И, что закономерно, каждому человеку было дело до общества.

 

Сейчас мы живем в другом, абсолютно свободном мире. В мире, где каждый человек свободен упасть до самого низа. Никто не остановит его, не будет тянуть вверх, толкать дальше от края пропасти. Человек сейчас может быть бездомным, может быть нищим. Никто не нарушит его священного права. Многие даже помогут ему утвердиться в своей решимости. Например, если человек остается один и начинает пить, о нем узнают квартирные аферисты и с помощью отработанной схемы переписывают на себя квартиру этого человека, а его самого отвозят в далекий пригород или просто выкидывают на улицу. Потому что мы живем в свободной стране, и каждый свободен катиться по наклонной до самого дна.

 

Раньше было не так. Раньше человеку мешали. Если человек переставал ходить на работу, спивался или зачитывался книгой “Роза Мира”, его вызывали на профком, фабком, учком, чуть ли не Совнарком занимался его вопросом. Он бросал одну работу — ему давали другую. Он горько пил — его забирали в ЛТП и лечили. От человека уходила жена — другая жена находила его, а коллектив брал на поруки. Иначе было нельзя.

 

Ведь то, прошлое, тоталитарное общество было основано на отвратительной несвободе и эксплуатации человека. Оно совершало насилие над душой человека. Люди были главным богатством государства, и каждый государству был нужен. Оно не могло позволить, чтобы люди, эта ценная валюта, пропадали просто так. Нет, дело не в каком-то особенном гуманизме. Просто люди были действительно нужны: чтобы поднимать целину, вкалывать на стройках века, прокладывать магистрали через тайгу и от Венеры до Марса, точить оружие на станках, служить в самой большой армии мира; даже для того, чтобы устраивать величественные парады два раза в год — без людей никак нельзя было обойтись. Общество спектакля — это было, общество спектакля, но с большой массовкой. Каждому находилось дело.

 

Сейчас общество камерного спектакля. Господам нужно только какое-то количество прислуги, да статистов, возвещающих: кушать подано!

 

Сейчас жизнь человека ничего не стоит. Ведь человек состоит из аминокислот. А аминокислоты ничего не стоят. Вот если бы человек состоял из углеводородов! Теперь люди не нужны, и когда людей становится меньше, то от этого только лучше, потому что на оставшихся приходится больше углеводородов.

 

Когда-то из-за похожей причины развалился рабовладельческий строй. Рабов стало невыгодно кормить — они не окупали своим трудом даже стоимости похлебки. Похлебка стала очень дорогой, а рабы — ненужными. Так пал Рим.

 

Вот и в наше время, если человек учитель или почтальон, он не оправдывает стоимости затрачиваемых на него углеводородов. Углеводороды очень дороги, а люди не стоят ничего. Поэтому всем будет гораздо лучше, если учителя и почтальоны умрут. Что говорить о пенсионерах? Им должно быть стыдно, что они еще живы.

 

Но человек умирает не сразу. И наше общество, свободное общество, милосердно. Оно вовсе не обязывает к немедленной физической смерти всех лишних людей. Вполне достаточно скатиться на самое дно. И не потреблять углеводородов. И можете жить. Никто не запрещает вам жить. Если вы не посягаете на святое. На углеводороды.

 

Это свободный мир.

 

И я ничуть не удивляюсь, встречая нищих в метро, бродяг на Невском проспекте, бомжей у Ленинградского вокзала, в самом центре самой дорогой столицы Европы, и отвратительных оборванцев, навечно оккупировавших Казанский вокзал.

 

Но тот, прошлый мир был несвободным.

 

Поэтому для меня до сих пор остается загадкой: откуда тогда появлялись бичи?

 

Социальных предпосылок действительно не было. Напротив. Этим людям было нелегко, им приходилось прорываться против течения, сквозь плотные шеренги профкомов, домкомов и трудовых коллективов. Им было очень трудно. Требовалось большое упорство, чтобы стать бичом, в то время.

 

И все же они были.

 

Можно привести психиатрическое основание. Дромомания — известная и достаточно хорошо изученная болезнь. Ее симптомами являются тяга к бродяжничеству, склонность к антиобщественному образу жизни. “Им овладело беспокойство, охота к перемене мест”. Дромомания весьма распространена, но чаще всего не выходит за пределы акцентуации. На социально приемлемой форме дромомании — туризме — даже делаются деньги.

 

Все, на чем можно делать деньги, считается в свободном обществе социально приемлемым. Собственно, это и есть критерий социальной приемлемости.

 

Все, что никак не может быть приспособлено к извлечению прибыли, объявляется опасным отклонением и отвергается.

 

Покупая путевку на курорт с билетом на чартерный рейс, трансфером от аэропорта до гостиницы в две, три, четыре или пять звезд, мы получаем от общества лицензию на дромоманию и можем удовлетворить свою склонность к бродяжничеству в социально приемлемой форме. Только так это можно объяснить. Все эти сонмы отдыхающих, устремляющихся на время отпуска кто к теплым морям, а кто — в заснеженные горы.

 

Но я хотел рассказать совсем не об этом. Речь шла о бичах.

 

Что я знал о бичах тогда, в далекие восьмидесятые, будучи учащимся средней школы в селе Шали, пионером и активистом, юным интеллектуалом в далекой провинции Четвертой и последней Римской империи? Очень немного.

 

Я слышал в песне Высоцкого про “напарника, бича”, который посоветовал лирическому герою, тоже бичу, поехать на Вачу, золотые прииски, чтобы заработать денег на новую светлую жизнь. Помню еще статью в местной газете, где слово “бич” — в шутку, наверное, расшифровывалось как “бывший интеллигентный человек”.

 

Все это мало помогало мне понять социальную сущность явления. До сих пор не помогает. А с самим феноменом, в его физическом воплощении, я был знаком: бичами у нас называли работников, неофициально батрачивших в индивидуальных хозяйствах селян. Это были люди большей частью сильно пьющие, деградировавшие. Они работали за еду и кров — в сарае или старом коровнике. За водку. Реже за деньги, копеечные, на которые покупали ту же водку. Они копали огороды, чистили коровники от навоза, выполняли черную работу на стройке. Их вид был ужасен: немытые, небритые, со спутанными волосами, в обвисших лохмотьях. Их лица были красными с синевой от загара и алкоголя. От них разило отвратительной смесью псины и перегара.

 

Настоящие чандала, неприкасаемые.

 

Ни один из них не был чеченцем.

 

Никакая чеченская семья, даже бедная, вырождающаяся, не допустила бы такого падения и самого непутевого из своих отпрысков. Чеченцу, исполнившемуся решимости стать падшим бродягой, пришлось бы кроме профкомов и трудовых коллективов преодолеть еще одну преграду — семью и общину. Перешагнуть через этот барьер не удавалось никому. Были чеченцы пьющие, мало, но были. Их отправляли в ЛТП и иногда, если они умудрялись к тому же совершить противоправное деяние, в тюрьму. Но, вернувшись из ЛТП и тюрьмы, они снова попадали к себе домой, в семью, где их бранили и пытались перевоспитать, но на улицу не выкидывали. Ни один не становился бичом.

 

Бичами были люди, не помнящие родства. В большинстве своем русские.

 

Молодым чеченцам, если они не покидали родных сел, было трудно понять, что русские — культурная, свободная, великая нация. Русские, которых они видели, были опущенными бродягами, затюканными рабами.

 

Казаки, жившие по соседству с чеченцами, не в счет. Казаки не считались русскими. Их быт, обычаи, жизненные стратегии и поведенческие стереотипы были практически такими же, как у горских народов. Да и сами казаки относились к русским презрительно — называли их москалями, чалдонами и еще как-то, тоже оскорбительно. Сами казаки считали себя именно казаками, не русскими.

 

Старые чеченцы, помнившие войну и выселение, взглядов молодежи не разделяли. Они понимали, что огромной России достаточно неосторожно пошевелить мизинцем, чтобы гордый чеченский народ просто перестал существовать.

 

Но молодость не прислушивается к сединам. Это так, даже на Кавказе. И в девяностые чеченцам казалось, что никто не сможет им противостоять — во всяком случае, не тихие и забитые русские “мужики”. Наверное, думая о русских, они вспоминали бесправных бичей из своих сел.

 

Бичи естественным образом вписались в структуру национальной чеченской общины. Историки пишут, что до вхождения в состав России в Чечне было распространено рабство, имевшее патриархальный характер. То есть невольник становился членом семьи, правда, с очень ограниченными правами. Впоследствии он мог сочетаться браком с местной женщиной, и их потомство по-настоящему входило в общину. Но нельзя сказать, что об их происхождении забывали. Уже в советское время и первому секретарю райкома партии могли напомнить, что он потомок “лайев”, рабов. И отказать ему в руке своей дочери или в уважении. Потомки лайев должны были знать свое место.

 

Сами чеченцы считают, что в их среде никогда не было ни князей, ни батраков. И это почти так. Предания, однако, сохранили истории об “элах”, князьях, к которым нанимались пасти стада родоначальники некоторых чеченских фамилий. Но эти элы, скорее всего, чеченцами не были. В те времена чеченцы в который раз возвращались с гор на свои равнины — а равнины были уже заняты, земля была собственностью кабардинских или тюркских феодалов. Равнинным чеченцам приходилось становиться их вассалами. Но это длилось недолго. Предания заканчиваются обычно тем, что чеченцы убивали князя и дальше жили на этой земле уже сами, без господина. А друг у друга чеченцы не батрачили — пасти их стада нанимались “пришлые люди” из Дагестана и других краев.

 

Российские историки да и чиновники Российской империи считали, что все чеченцы принадлежат к единому сословию “узденей” — вольных горских дворян. Чиновников можно понять. В России ездить верхом и носить оружие имели право только благородные люди. А на Кавказе каждый мужчина на коне, в седле, с шашкой. Каждый уздень, дворянин. И нет над ним господина, кроме Аллаха.

 

Но лайи были. И потомки лайев тоже были и знали свое место.

 

Прикочевавшие к теплу советские бичи прочно заняли в сознании и обществе чеченцев место лайев, пришлых батраков.

 

В советское время чеченцы, конечно, стали работать по найму, в совхозах и на социалистических предприятиях. Как рабство это не воспринималось, тем более что властью декларировалась общенародная собственность на землю и средства производства. Но в домашнем хозяйстве если и батрачили на других, то только иноплеменники.

 

Очень распространенным среди активных, пассионарных чеченских мужчин стало выезжать целыми бригадами на заработки в другие области. Это называлось “шабашка”. Газеты клеймили такую практику как “погоню за длинным рублем”, но пропаганда никого не останавливала. За три летних месяца на сдельной работе можно было заработать денег на целый год.

 

Кстати, о песне Высоцкого: видимо, Владимир Семенович не знал точного значения терминов. Либо в его среде эти слова имели другой смысл. Герой его песни, судя по всему, был не бич, а именно шабашник.

 

Итак, мужчины уезжали на шабашку, чаще всего строить фермы для колхозов-миллионеров, которые, по сдаче объекта, расплачивались наличными. Получив расчет, они возвращались. Иногда к ним прибивался кто-нибудь из аборигенов или бродячих бичей.

 

Видимо, так в Шали попал и Колька.

 

И этот рассказ о нем.

 

Колька появился в Шали осенью, с окончанием сезона выездной шабашки. Он поселился у бригадира, Султана. Идя из школы, мы видели его вскапывающим под зиму большой участок, огороженный проволочной сеткой. На его предплечье был вытатуирован синий якорь. Видимо, в прошлой жизни Колька был моряком. Когда Колька, оголенный по пояс, распрямлялся, воткнув лопату в землю и положив руки на черенок, мы, если он стоял близко к сетке, могли видеть на его груди еще одну татуировку: большой крест и на кресте силуэт человека, склонившего голову и поджавшего одну ногу. Что это значило, нам было неизвестно.

 

Жил Колька у Султана в одной из пристроек к дому. Если он не работал, то выходил на улицу и сидел у Султановых ворот на скамеечке. Скамеечку эту сам Колька и сколотил. На нашей улице ни у кого не было скамеечек рядом с воротами. Считалось стыдным: кто будет сидеть и бездельничать, точить лясы, когда дома и во дворе всегда много работы? Однако сидели и бездельничали. И, поскольку скамеек не было, — просто на корточках. А вот Колька сделал себе скамейку и сидел со всеми удобствами.

 

Посмотрев на это, вся улица скоро выставила скамейки перед своими воротами.

 

Старики, проходя мимо, качали неодобрительно головами. Но технического прогресса и модернизации остановить не могли.

 

Колька сидел и смотрел на мир своими светлыми, голубыми глазами. Он улыбался спокойно и безмятежно. Со всеми проходящими Колька здоровался, это ему нравилось.

 

Некоторые старики плохо понимали по-русски. Соседи объяснили Кольке, что со старшими лучше здороваться по-чеченски и при этом вставать. Он принял поучения со всей серьезностью. Теперь при виде седобородого дедушки Колька привставал со скамейки и говорил: “Хо вогхш ву!”. Мальчишки смеялись над его коверканным произношением и требовали, чтобы он, здороваясь с ними, тоже вставал. Но Кольку было не провести: он только улыбался и качал головой. А иногда грозил пальцем: чего удумали, пострелята!

 

Бывало, мальчишки баловались и швыряли в Кольку камешки. Тогда он заходил во двор и возвращался, держа в руках большие садовые ножницы, секатор. Он напускал на себя грозный вид и говорил: вот поймаю, уши отрежу!

 

Старшие мальчишки не верили, но кидаться камнями на всякий случай переставали. А маленькие начинали плакать и разбегались по своим дворам. Скоро мамаши приспособили угрозы Кольки для своих воспитательных целей. Если дети сильно шалили, они говорили им строго: “Будешь себя так вести, отведу тебя к Кольке, он тебе уши отрежет!”. На малышей это действовало отрезвляюще. Они даже закрывали свои уши ладошками, хлопали глазами с длинными ресницами и вертели головами, что должно было означать: я больше не буду, только не надо отрезать мне уши! Это было смешно. Особенно в случае с крошкой Магомедом, который был ужасно лопоухим; вот чьи уши стали бы только красивее, если бы их немного укоротить! Но именно Магомед за свои уши дрожал больше прочих детей и сразу становился паинькой.

 

Пришла зима. В одну декабрьскую ночь искристый снежок спустился с неба и накрыл дома и улицы пелеринкой толщиной в детскую ладошку. Утром Колька стоял у ворот с деревянной лопатой и расчищал дорогу для автомобиля хозяина. Султан выдал ему старую меховую шапку, ватник и шерстяные варежки. На ногах у Кольки были серые валенки, обутые в новенькие резиновые калоши. Он был особенно радостен и даже брал снег в руки, подносил к лицу, нюхал и, не удержавшись, лизнул. Наверное, снег напоминал ему о родном доме, о детстве.

 

Покончив с делами, Колька нагреб из снега большую кучу. Вечером он облил ее двумя ведрами воды. К утру на улице была настоящая горка для катания! Колька сам показал, как нужно делать: он скатился с горки на заднице и плюхнулся лицом в снег. Весело! А было как раз воскресенье, в школу идти было не нужно, и мы целый день катались с горки, кто на санках, кто просто так — на собственных попах. Насилу взрослые загнали нас домой.

 

К следующим выходным потеплело. Горка подтаяла, осела. Колька ходил вокруг нее, пытался подправить лопатой и грустил. Конечно, в наших краях не бывает такого снега, таких румяных морозцев, такой волшебной белой зимы, какая, наверное, случалась каждый год на родине Кольки. Даже нам, мальчишкам, стало жалко: и горку, и Кольку. И себя, за то, что у нас не бывает настоящей зимы.

 

За зимой пришла весна. Заполыхали белым огнем акации, вишни и яблони зацвели. Зеленая травка быстро выбралась из-под дерна, украсилась желтыми одуванчиками и лютиками. Колька работал на огороде и в саду у Султана: сажал помидоры и огурцы, окапывал деревья, разбрасывал по участку навоз. А когда настало лето и было уже по-настоящему тепло, Колька от Султана ушел.

 

“Не обижал я его, кормил-поил за своим столом, вместе с семьей, — оправдывался перед соседями Султан, — а работал он не больше, чем мои сыновья. Хочу, говорит, свободно жить, как птица и всякая тварь Божия”.

 

Султан давал ему немного денег, собрал вещей и еды. Но Колька денег не взял, вещей только узелок и еды на день. Бог питает каждую душу — так сказал. Если делать запасы, значит, на Бога не уповать, на себя только. А что человек, и что ему ведомо в дне завтрешнем?

 

Далеко уходить Колька не стал. Близ села, прямо за нашей улицей, через совхозное поле перейти только, да мимо электростанции, был лес. Лесок маленький, из тутовых деревьев. Там и стал жить Колька. Сделал себе шалаш из веток, покрыл старой пленкой от парников. Летнее время у нас теплое, можно спать на земле. Бывают дожди, но под пленкой в шалаше сухо.

 

Занятие для пропитания Кольке само нашлось: листом тутового дерева, и только им, питается червь-шелкопряд. В селе было шелковое хозяйство. Колька лист собирал и сдавал за деньги. На деньги покупал еды и еще что понадобится. Но лес не насиловал — только тогда начинал заготовку, когда еда кончалась. А так — сидел у шалаша или бродил по лесу, по лугам, вдоль полей, засеянных пшеницей. Мы бегали в лес погулять, поиграть. И Кольку встречали. Он здоровался и мимо шел. Бывало, сам с собой разговаривал.

 

Колька был особенный бич. Прежде всего он не пил. Даже не курил “Беломор” и “Приму”, как остальные. В одежде держал себя аккуратно. Мылся. Когда стал жить в лесу, то в канаве или речке, но омовение делал. Я никогда не видел в его руке книжки. Но прочел он, наверное, много. Это было заметно по разговору. Он много знал. И сама его речь была необычная, книжная.

 

Когда Колька, примерно раза два в неделю, появлялся в селе и отоваривался в продуктовом магазине на нашей улице, взрослые лезли к нему с расспросами и советами. Часто и мы вертелись под ногами. Слушать Кольку было интересно и удивительно.

 

— Почему ты не устроишься на работу, Колька? — спрашивал какой-нибудь сосед, серьезный отец семейства. — Вот, совхозу сторож нужен. Сможешь в будке жить. Тебя возьмут, ты же непьющий!

 

Колька улыбался, махал рукой:

 

— Птицы небесные не сеют, не жнут, а Господь кормит их. Лилия полевая тоже нигде не работает, а одета в шелка и пурпур, как Соломон не одевался во всей красе и славе своей!

 

Слова Кольки поражали, и долго потом я думал над ними, глядя, как бесстыдные тунеядцы-голуби атакуют стаями барханы зерна на току. И про Соломона. Кто такой был этот Соломон? Может, Колька говорил про Салмана? Салман был завскладом и одевался красиво: по праздникам в костюм с галстуком или даже в джинсы, а зимой на нем была дубленка.

 

А бывало, и так отвечал Колька:

 

— Упаси Боже! Начнут бумаги писать. Нумер присвоят, да в книгу свою занесут. Тут оно и все, пропала душа грешная!

 

— Что же плохого если и впишут тебя в ведомость?

 

— То и плохого, что есть одна настоящая книга, она у Господа на небесах, скрижали! В ней каждый человечек записан, вся судьба его, от рождения до смерти. По этой книге и нужно жить. А дьявол, антихрист, от Бога на землю ушедши, все хочет свою скрижаль составить, против Боговой. И вписывает в нее каждого заблудшего человека. Посчитает тебя, именем твоим завладеет и через имя — душой. И уведет за собой в геенну огненную. Вот тебе и ведомость!

 

Почтенные сельские матроны, наплодившие по пяти детей, не понимали, как мужчина может быть счастлив без семьи, и полагали такой казус нарушением космического порядка. Они тоже пытались принять участие в судьбе Кольки:

 

— Как же ты живешь, без жены, без детишек? Ни кола, ни двора у тебя. Слушай, Колька, у нас за водокачкой жьеро живет, вдова. Она, конечно, не красавица, но характером спокойная. У нее и дом есть, и участок. Давай, мы тебя на ней женим!

 

Колька смущался перед женщинами, но говорил откровенно:

 

— Жена — это сосуд дьявольский, великий соблазн. О том святые старцы много писали!

 

— Так то старцы! А ты молодой еще, работящий. Непьющий. Тебе жену нужно, с женой веселее!

 

— Я и так хорошо живу, милостью Господней… на небо смотрю, о вечной жизни думаю… мне не скучно.

 

Скоро пошла слава о Кольке, что он ненормальный или святой. К первому больше склонялись мужчины. Мужчины, озабоченные тем, как прокормить семью, всегда очень далеки от духовности. Да и завидуют втайне, потому что каждый мужчина хотел бы так жить: свободным.

 

Женщины любят своих мужей, которые приносят деньги в семью, помогают воспитывать детей и вообще обеспечивают женщине социальный статус. Но каждая женщина сердцем тянется к святости. В глубине души она понимает, что только просветленный мужчина смог бы привести ее в царство Бога.

 

Хозяйки перестали лезть к Кольке с советами о женитьбе; зато, напекши пресных лепешек с соленым творогом, чепелкаш, звали кого-нибудь из детей, давали лепешек, завернутых в тряпицу, чтобы не остыли, и молока в стеклянной банке с пластмассовой крышкой.

 

— Ну-ка, сбегай, отнеси Кольке.

 

Пацаненок находил Кольку у шалаша и вручал ему еду, произнося по обычаю:

 

— Сахин!

 

Колька подаяние с достоинством принимал и отвечал, как положено:

 

— Дэр ез хыл!

 

Слух о Кольке дошел и до сельского муллы, который один знал арабский язык и мог читать Священный Коран. Поговаривали, однако, что и он арабского не знает, а поет только по заковыристым буквам, не вникая в смысл. Но такое если и говорили, то не при нем, а так, конечно, уважали.

 

Мулла решил обратить отшельника, раз уж он все равно отрекся от материальной жизни, в истинную веру пророка Мухаммеда, слава и победа Ему. Он сходил к скиту Кольки и долго с ним беседовал по теологическим вопросам. Вернулся мулла ни с чем, но довольный: Колька сказал, что Аллах велик, и каждый славит Его по-своему. А прыгать из веры в веру — значит уподобляться козлищу или неразумной корове, которой все мнится, что трава на другой стороне дороги зеленее. Если человек не может достичь благости в своей вере, то в том не писания и пророки виноваты, а грязное сердце и порочный ум.

 

Не могло обойтись и без еще одного визита. Когда бичи жили при хозяевах, то милиция их не трогала — каждый селянин был милиционеру друг или родственник. Да и мог легко сказать, что это его гость из России, помогает немного и отдыхает в приятном кавказском климате. Но когда Колька стал совсем бродягой, его должны были привлечь к ответственности за нарушение паспортного режима и тунеядство. О тунеядстве в советском уголовном кодексе была целая специальная статья. И осудить по ней могли любого, кто не имел официальной советской работы.

 

Поэтому милиционер Кольку нашел и задал ему свои неприятные вопросы.

 

Но Колька к посещению работником правоохранительной системы оказался подготовленным. У него был при себе паспорт, в полном порядке, правда, с пропиской в Тамбовской области. На обвинение об отсутствии работы Колька предъявил еще один документ — справку об инвалидности. Непонятно, по какой болезни — Колька выглядел вполне здоровым, — но бумага у него была. Отшельник еще упомянул, что кавказский климат присоветовали ему советские врачи, потому он и не живет в своей Сибири.

 

Милиционер не унимался: все равно бродяжничать не положено! А если человек болен, то советская система здравоохранения может выписать ему направление в санаторий, законно и официально.

 

И тут Колька совсем огорошил милиционера:

 

— А я цыган. И мне, как малой народности, для сохранения своей самобытной культуры, о чем говорилось и на партийном съезде, позарез нужно кочевничать. Мы же, слава Богу, не в капиталистической Америке живем, где бесправных индейцев загоняют в резервации, а негров, так тех вообще вешают!

 

— Какой же ты цыган… — возражал милиционер, уже не так уверенно, — цыгане вроде бы черненькие, кучерявые…

 

— Много вы понимаете в цыганах!

 

И Колька достал из кармана настоящую серебряную серьгу, да не только достал, а и приладил ее в ухо — в ухе оказалась просверлена дырка!

 

— Так похож?

 

Милиционер выругался, закрыл свою папку и ушел.

 

А дома жена устроила ему промывание мозгов за то, что он, вместо того чтобы ловить хулиганов, пристает к Божьему человеку, который живет — никому не мешает.

 

Чеченские жены только на людях молчаливые и демонстративно покорные своим мужьям. Мало кто знает, что творится в доме, когда двери закрыты…

 

Так минуло два года. А может, и три. Я переходил из класса в класс. Соседские малыши подрастали. Совхоз каждый год собирал рекордные урожаи пшеницы, ржи, овса. Селяне молотили кукурузу, ухаживали за скотом, строили новые дома для обженившихся детей и коровники для скотского приплода.

 

Колька на холодное время нанимался к одному ли, другому крепкому собственнику помогать по хозяйству и стройке. Чтобы жить в тепле. А с приходом лета вновь уходил в леса и луга отшельничать. Кроме тутовой зелени, он собирал ягоду тутового дерева, дикие абрикосы и яблоки. Сдавал в заготконтору и тем себя обеспечивал. А нужно ему было немного. Еда, питье, да совсем чуть-чуть из одежды, чтобы не ходить голым или оборванцем, не смущать общества. Все привыкли к Кольке и духовному подвигу его не мешали.

 

Но потом Колька пал.

 

Только духовные люди могут пасть. Только для них приберегает враг рода человеческого самые хитрые свои соблазны. Мирские люди, ползающие по дну обусловленного существования, дьявола не интересуют. Они и так в его власти.

 

И началось падение Кольки с обычной привязанности, выглядевшей вначале безобидно, вызывавшей даже умиление.

 

Однажды Колька появился на нашей улице с мокрым слепым щеночком на руках. Колька выглядел растерянно и объяснял каждому встречному:

 

— Сука старая в канаве разродилась… да и померла… а я лицо омывал. Гляжу — вроде все щенки дохлые. А один нет, шевелится! И вот — тоже тварь Божья… ишь, толчется носиком, титьку ищет… молочка бы ему!..

 

Молочка Кольке дали. Нашел он и алюминиевую миску, приучил щенка лакать. И после ходил долго с собачонком на руках. Спал с ним, по ночам согревал своим телом. В общем, стал щенку вместо матери. Привязался.

 

Это было ошибкой. Вставши на путь освобождения, человек не должен привязываться ни к чему в этом бренном мире. Стоит ли бросать жену и детей, бросать старых родителей, чтобы потом полюбить безродного пса?

 

Подобная история случилась тысячи лет назад, в Индии, с великим царем Бхаратой, оставившим дворец и семью, а привязавшимся в лесу к олененку. И закончилась история Кольки так же трагично.

 

Щенок подрос и бегал повсюду за Колькой на своих кривых мохнатых ножках, смешно виляя хвостиком. Колька продолжал исповедовать эскапизм, на советскую работу не нанимался и говорил чудно. Но, когда он глядел на свою собаку, в глазах его читались обычная земная любовь, тепло и забота.

 

Так Колька, сам того не зная, пошел против Божьего промысла. Ведь в небесной книге, если она не только о людях, но и о животных написана, сказано было, что щенок должен был умереть. Но Колька спас его тогда, и потом вставал на пути провидения.

 

Раз, когда собака была уже подростком, Колька зашел в дом наших соседей чаевничать, а пса оставил бегать на улице. У нас не город, у нас собакам в дом ход воспрещен. Каждый должен знать свое место.

 

А мальчишки устроили собачьи бои.

 

— Спорим, что твой Борзик не победит Колькиного пса!

 

— Да мой Борзик его на клочки порвет!

 

— А давай их стравим!

 

Стравили.

 

Борзик, молодой, но крупный пес дворянских кровей, с заметной примесью волчьего семени, науськанный хозяйским сыном, тем самым лопоухим Магомедом, набросился на приемыша и вмиг повалил его наземь. Тут бы и оставить, как обычно делают собаки, не дерущиеся до смерти, удовлетворяющиеся унижением побежденного. Но то ли приемыш сдаваться не хотел и хоть и визжал отчаянно, но продолжал кусаться, то ли в Борзике сбилась его собачья программа, а вспомнил он о своем волчьем происхождении, но стал Борзик рвать собаку Кольки в кровь и мясо. Уже и Магомед не натравливал, не кричал: “Хаец, фас!”, а вопил истошно: “Дадал, фу, оставь!”. Но Борзик не унимался.

 

Еще минута, и все было бы кончено. Но из дому выбежал Колька, ринулся на сцепившихся собак и, без страха отбросив голыми руками Борзика, поднял своего окровавленного любимца на руки. Приемыш скулил, скулил и сам Колька, да бросал злые взгляды на ребят. Потом удалился. И долго в село не заходил.

 

Он снова выходил пса.

 

Другой раз совхозный грузовик на повороте сшиб зазевавшегося приемыша, задев его бампером. И Колька опять лечил, опять спасал пса от смерти.

 

Но не жить ему было, не жить! Это же было ясно с самого начала. Не было приемыша в книге жизни, а была о нем строка в мертвой ведомости.

 

И приемыш все равно погиб.

 

Ядами, взятыми за маленькую денежку у завскладом Салмана, селяне травили хорьков, портивших огороды. Надо было приемышу начать охоту на хорьков! Он поймал и съел отравленного, вялого грызуна, и умер сам. Приемыш умирал долго, в мучениях. Агония длилась больше дня. Желтая пена хлопьями сыпалась из его пасти.

 

Когда тельце собаки остыло и закоченело, Колька появился на улице, неся его перед собой на руках. Собрались люди, и он сказал:

 

— Что же вы, ироды! Землю травите ядом, Божьих созданий губите! Горе тебе, Вавилон, блудница грешная!

 

Слезы текли по его небритым щекам.

 

Все думали, что Колька пса похоронит, но он оставил труп посредине улицы и ушел. Султан взял мертвого пса за заднюю ногу и закинул в мусорку.

 

А Колька стал пить. С тех пор пил беспробудно. И курил непрерывно ядреные папиросы без фильтра. Стал хуже всех бичей, вонючий и грязный.

 

На выпивку нужны постоянно деньги, и Колька стал у селян подворовывать. Сначала его журили только, помня прошлый духовный подвиг. Потом стали поколачивать. А скоро уже били всерьез, всем, что попадалось под руку. Но Колька не унимался. Воровал и пил. Пришлось его сдать в милицию.

 

Колька не выдержал заточения и сразу, от тоски и похмелья, помер, прямо в сельском КПЗ. Ненадолго пережив своего пса.

 

Его закопали без могил и обрядов, за оградой сельского кладбища. Мусульманином он так и не стал, а как отпевать по-русски, в нашем селе не знал почти никто. А если кто и знал — были ведь и русские в селе, — то не захотел связываться. Ближайшая церковь и православный священник были только в городе Грозном. Кому охота таскать тело бродяги? Тем более что и крест свой нательный серебряный Колька пропил.

 

На том история Кольки кончилась.

 

А началась другая история, которую я и не знаю, как объяснить.

 

Снова в канаве, за селом, щенилась сука. Было в помете четыре щенка, но трех из них собака сама съела. Остался только один щен, крупный, черный, с серыми подпалинами на боках. Все молоко матери досталось ему, и вырос он здоровым и злым.

 

В нашем селе, особенно на его окраинах, всегда жили бродячие псы. Изредка приезжали живодеры и их отлавливали в целях предотвращения распространения всякой заразы. Но настало время смерти большой страны, все службы захирели, включая санитарную, и черного пса никто не ловил. Он и вырос, роясь по помойкам, да давя потерявшихся кур. И дожил до смутного времени, когда ветер принес с севера сладкий запах пороха, вонь войны.

 

Одной ночью черный пес вышел на середину нашей улицы и громко завыл. Домашние собаки со дворов ответили ему заливистым лаем. Он повыл да и ускакал в лес.

 

А наутро был налет. Российские самолеты сбросили бомбы на рынок, убив сотни людей сразу, сотни покалечив.

 

Пес стал появляться часто. Остановится у чьих-то ворот, поднимет вой.

 

А на следующий день сына несут товарищи, мрачные, в копоти, не остывшие от боестолкновения с федеральными войсками. И мать заходится криком.

 

Хотели черного пса пристрелить. Но старики остановили: не собака приносит беду, собака только весть приносит, предупреждает.

 

Пробовали забирать сыновей из ополчения. Да ничего не помогало. Черный пес повоет — русские придут, сына заберут из дома, безоружного, и увозят. Обратно никто не возвращался.

 

Матери старикам сказали: что толку в его вести, когда ничего поделать нельзя!

 

Черного пса отловили. Связали веревкой. Принесли на нашу улицу, решить его судьбу. Селяне стояли толпой. У многих были охотничьи двустволки, у некоторых автоматы и пистолеты. Но никто не стал стрелять, боясь еще большей беды от черного пса.

 

Тогда вперед вышел Султан, поседевший от лет и горя, и, кажется, обезумевший, после того как увезли его сыновей.

 

Он сел перед связанным псом на корточки, держа в руках широкий нож, заглянул в его злые глаза и сказал:

 

— Здравствуй, это я, твой хозяин, Султан. Помнишь меня? Возвращайся домой, Колька. Мы тебе ничего плохого не сделали. Уходи отсюда! Уходи туда, откуда пришел.

 

Султан перерезал веревки, связывавшие лапы псу. Черный пес вскочил на ноги и побежал. Он побежал на север.

 

Что было дальше, я знаю только из своих снов. Вот пес трусит вдоль дороги, в свете фар грузовиков и бронетранспортеров. Вот он останавливается у воинской части и кормится остатками от полевой кухни. И бежит дальше, в степь. Он пробегает деревни, минует города, пока не добирается до самой главной столицы. И там, ускользнув от милиции и живодеров, он вбегает ночью на главную площадь, вдоль которой кирпичные стены с зубцами. Он садится на древний булыжник, задирает пасть к небу и воет.

 

Судя по тому, что я вижу вокруг, когда просыпаюсь, пес пока не добрался до конца своего пути. Он в дороге. И если вы заметите в своем дворе, или в парке у дома, или на лесной поляне, или у школы, куда вы отводите своих детей, бездомного пса, черного, с серыми подпалинами на боках, теперь вы знаете: это он, Колька. Бич Божий.

 

 

Герман Садулаев

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 2 недели спустя...
Гость Себастьян Козюлькин

Последний бастион

 

Это была самая обычная рюмочная на окраине города в рабочем районе. Забегаловка, ганделык, шалманка. Шесть столов, накрытых клеёнкой в цветочек, потёртые стулья, кафельный пол, тюлевые шторы на окнах. За стойкой, из-за блюд с бутербродами выглядывала дама предпенсионного возраста, эдакая бандерша, взгляд которой поставит на место любого зарвавшегося алкаша.

За одним из столиков четверо нетрезвых пролетариев тихо спорили о каких-то фланцах и шаге резьбы.

Олег брезгливо окинул взглядом помещение и рефлекторно подался к выходу, но Валера остановил его и подтолкнул внутрь. Усадил за стол, расправил складочку на клеёнке, сдвинул в бок солонку и банку от «Нескафе», на половину забитую окурками.

- Это что? – Олег удивлённо озирался. – Что мы здесь делаем? Ты с ума сошёл?

- Расслабься, - Валера закурил, выпустив клуб дыма в потолок.

- Что значит расслабься? Я в худшие свои времена обходил такие гадюшники десятой дорогой.

- И очень зря. А я тут раз в неделю завтракаю. Кстати, тут пельмени ничего, салатики съедобные, а бутерброды с бужениной – пальчики оближешь. И водка не бодяжная. А утром народа не много. Ну, что, давай, по пиву для начала, пока пельмени приготовят.

- Я никаких пельменей есть не буду. Дизентерии мне не хватало. Мы что, проехали весь город, чтобы здесь травануться? – Олег попытался встать, чтобы уйти, но Валерий придержал его за рукав.

- Ну, не хочешь есть – не ешь. Пиво хоть попьёшь?

- Ну, ладно. Пиво можно.

 

Валера поднялся и пошёл к стойке.

- Люсь, нам для начала два пива. А пока пить будем – сваргань две порции пельменей. Четыре бутерброда, селёдочку, и две порции оливье.

Услышав заказ, Олег крикнул с места:

- Никакого оливье. Валер, я ж сказал – есть не буду.

- Я сам всё съем. Делай, Люсьен, делай.

Валера подождал, пока нальётся пиво, вернулся в столику с бокалами.

Олег осмотрел на предмет чистоты посуду, и только потом отпил.

- Понимаешь, Олег, это место – последний оплот социализма. Цитадель, пока ещё не захваченная врагами. Вед что осталось от совка кроме воспоминаний? Ничего! Даже руин не осталось.

- Ну и хрен с ним, с совком, - возразил Олег.

- Как это хрен? Я в нём родился, я в нём учился, мои родители родом из совка. В совке я первый раз поцеловался, первую рюмку выпил, первую книгу прочитал. Он у меня в генах. Понимаешь? Это корни! При совке я был молодой, красивый, свободный и беззаботный. И шевелюра была у меня. – Валера провёл ладонью по прогрессирующей лысине. - Не потому что при совке, а потому, что юность моя прошла в то время.

- Я не ностальгирую.

- Ну и зря. Неужели нечего вспомнить?

- Да есть, конечно, но некогда. Не до воспоминаний. А пиво ничего. Холодненькое.

- А ты посмотри, в каких оно бокалах. В тех ещё. Никаких одноразовых стаканов. Разве можно пиво пить их пластмассы? Тут и водку наливают в нормальные рюмки. Люсь, - крикнул он барменше, - что там с пельменями?

- Пять минут.

- Вот это место, - продолжил Валера, - напоминает мне о том времени, когда я был счастлив. Я, когда меня из института попёрли, на заводе работал. Фрезеровщиком. Прикинь! И после смены мы бригадой заходили в такую вот тошниловку, чтобы снять усталость после трудового дня. Я, молодой пацан, в компании суровых мужиков, пропахших солидолом, слушал их байки и на ус мотал. Жизни учился.

- Странное у тебя счастье было.

- А раньше счастьем всё было – купил джинсы за полторы месячных зарплаты – счастье. Достал колбасы копчёной – счастье. Торт купил – счастье. Даже шоколадка – счастье. А что сейчас? Дети мои ничему не радуются, что им ни купи. Они сладости не любят! Дети не любят сладости! Не любят мясо! Котлету попробуй запихни в них. Игрушки, книжки – всё, как так и надо. Я по молодости меломанил. На балке пропадал, винил покупал, обменивал, продавал, на бобины переписывали, слушали. Название каждой песни знал, все составы групп по годам наизусть. Тексты учили, переводили. Потому что кровью и потом доставалось. А сейчас – скачал и слушай. На халяву. И что? Я собрал себе всё, о чём и мечтать в те годы не мог. И я его не слушаю. Мне скучно, и не интересно. И на кумиров теперь смотрю, как на лабухов, а не как на инопланетян из другого, фантастического мира. Книги читал раньше на машинке отпечатанные, залапанные десятками рук, на три дня давали. Ночами читал, чтоб успеть. Но зато, смаковал каждое слово. Да что там говорить.

 

Люся принесла поднос с заказом, поставила на стол пельмени, тарелочку с шестью кусочками селёдки, бутерброды, две мисочки оливье, графин водки. Пожелала приятного аппетита и ушла за стойку.

- Валера, честно, не напрягай. Не буду я здесь есть.

- Не ешь. Водки выпей, селёдочкой закуси. Давай, за ностальгию.

Валера наполнил рюмки.

- Искуситель, - сказал Олег, выпил залпом, подцепил вилкой кусок рыбы. – А ничего. Хорошо пошла. Думал, хуже будет. Я водку уже лет десять не пил. Да и селёдку, если честно, давно пробовал. А и правда, есть в этом что-то. Забытое, но родное.

- А я люблю. Иногда кильки куплю пряного посола, картошки отварим в мундире, огурчики маринованные – объедение. Да бери ты пельмени. Остынут, не вкусные будут.

 

Алкоголь, попавший в желудок, требовал закуски. Олег поковырял вилкой в тарелке, и, не обнаружив ничего криминального, съел один пельмень.

Выпили ещё, и Олег уже поглядывал на оливье.

- Помнишь, - сказал Валера, - раньше любое кафе, любой сраный бар были культовыми. Их знали по именам, знали, где кофе лучше, а где - мороженное. Чебуреки ездили кушать через весь город. В «Кристалл» чтобы попасть – час в очереди выстоять нужно. Там куры-гриль классные были, там – пиво не так сильно разбавляли, там – котлеты по-киевски классные были.

-Это точно, - поддержал Олег. – Помню, вареничная была на Сумской. Любили туда ходить. А в «Снежке» садились только за те столики, которые обслуживала официантка Леночка, сколько лет прошло – а имя помню.

- А сейчас – или фаст-фуды безликие, или напыщенные кабаки, с претензиями. Официанты – как манекены. Пропала человечность в общепите. Да и везде пропала. Вместо гастрономов, где все знали продавцов в лицо и по имени, натыкали этих супермаркетов – конвейеров бездушных.

- Это всё америкосы продвигают свою идеологию. А мы, дураки, всё у них перенимаем и зомбируемся. Поколение макдональдскокаколы. Наливай. Хорошо, что ты меня сюда привёз. Я совсем забыл и не вспоминаю о том, что было. Только сейчас и планы на завтра. А ведь и правда, я вспомнил, как я радовался каждой игрушке. А если ещё такой ни у кого не было – вообще царь был. А шоколадка «Чайка» - предел мечтаний. Зато какой вкусной казалась. Так, где там твоё оливье?

 

И слово за слово пошла беседа по накатанной. Кто в какой пионерский лагерь ездил, кто где на море отдыхал, кто как на выпускном нажрался. И про шарфы мохеровые вспомнили – сине-красно-зелёные, и про пальто ратиновые, и про шапки пыжиковые, и про очереди в кино, и вообще про очереди. И про футбол, и про комсомол…

- Ну, что, - Олег доскрёб оливье, - ещё графинчик?

- Нет, на работу нужно. Давай через недельку. Я позвоню. Заедем, позавтракаем.

- Договорились. Жаль, только, что недолго этой кафешке осталось. Выкупят, откроют аптеку, или бутик для пролетариев.

- Не выкупят.

- Это ещё почему?

- А потому, что я её никому не продам. Это моё заведение. И пока я жив, здесь будет последний бастион, и я буду сдерживать осаду до последнего.

- Тебе что, твоих супермаркетов мало?

- Так то для заработка, а это – для души.

Валера достал телефон, набрал номер.

- Миша, подгоняй машину. И охране скажи, пусть грузятся. Мы едем.

 

Валера положил на стол сто долларов, и они пошли к выходу, где их уже ждал серебристый бронированный «Хаммер».

(с)

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 2 недели спустя...
Гость Себастьян Козюлькин

Найдено в сети....

 

Ляхов вжимался в заиндевелые бетонные блоки каптёрки заброшенного придорожного поста ГАИ. В проржавевшей рамке на крыше поста уцелела буква «Г», похожая на виселицу. Ляхову было холодно. Лохмотья почти не согревали его. Хуже того, Ляхов не имел представления, сколько осталось до прохода колонны.

 

Швейцарские часы Ляхова, которые он слишком поздно стал пытаться менять на продукты, отказались работать почти три месяца назад. Но и не помогли бы Ляхову швейцарские часы – график патрулей постоянно менялся. Вася, в прошлом исполнительный директор ветки какой-то сети гипермаркетов, а теперь такой же бомж, как и Ляхов, на вопрос о новом времени прохода лишь печально вздохнул и сделал неопределённый жест рукой.

 

От бомж-посёлка, некогда носившего языколомный титул «коттеджный», до шоссе было полтора десятка километров через заснеженные поля, мимо деревьев, притворившихся на зиму белёсыми скелетами. Ляхов протащил через эти километры своё истощённое, иссушенное голодом тело. Проделать тот же путь завтра Ляхов не надеялся, оставалось только ждать. Возвращаться просто так было немыслимо – в прокопчённом полуподвале его ждали пустые, выпитые мукой до дна глаза жены и бесконечные, доводящие до безумия стоны подрагивающих в горячечном забытьи детей. Лекарств не было, да и ни к чему они – детям нужна была пища; что-нибудь хоть чуточку более сытное, нежели отвар берёзовой коры, составлявший рацион семьи Ляховых на протяжении долгих, очень долгих последних полутора недель...

 

Ляхову часто виделся тот день, когда они привезли новорожденного Сергея домой, в недавно купленную квартиру нового, точечной застройки дома на окраине Москвы. Яркий оттиск, подобный солнечному пятну под веками: она – безумно красивая, светящаяся счастьем мать, он – успешный, респектабельный молодой отец, начальник юридического отдела крупной инвестиционной компании. Жизнь казалась сплошной чередой радостей, которая будет длиться вечно.

 

Ляхов до сих пор не понимал, как всё вывернулось, почему за какие-то три месяца эта череда прекратила быть. Звучали, звучали тревожные звоночки, надо было просто распознать их вовремя, видел теперь Ляхов. Давным-давно уже начался так называемый "кризис" – какие-то проблемы с западной ипотекой и возвратами кредитов, лопнули какие-то американские банки... У нас - кто-то потерял деньги, кого-то уволили, кому-то урезали зарплату, но в целом ничего не изменилось, жизнь продолжалась без проблем – и слово "кризис" в последующие годы стало как осмеянное, смешно было к нему относиться серьезно... Потом стали заметно дорожать продукты и коммунальные услуги – но процесс шел медленно, денег у преуспевающего Ляхова все равно хватало на все, пускай сраные нищеброды обращают внимания на такие мелочи... Все чаще мелькали в новостях неудобные, тревожно-чужие репортажи из «регионов». Какие-то акции протеста в богом забытых, по извечной российской безалаберности в который раз замерзающих городах. Какие-то противостояния между местным населением и милицией. Все это существовало для Ляхова как бы в параллельном пространстве – как будто голливудский фильм смотришь, реальная же жизнь продолжала оставаться привычно-суетливой – работа до беспамятства, повседневное протискивание в обычных московских пробках, полные пакеты покупок в супермаркетах....

 

Был ещё Максим Белов из соседнего отдела, любитель раздавать коллегам потёртые распечатки и ссылаться на книгу Паршева, читанную Ляховым в институтские времена. Смуглый кареглазый Белов спорил со всеми желающими о каких-то запасах энергоносителей, износе инфраструктуры, затратах на геологоразведку, употреблял странное слово "автаркизация". Разглагольствовал про какой-то глобальный финансовый кризис, какого-то Хазина, какие-то отраслевые структурные перекосы, какое-то исчерпание ресурсов... В инвестиционной-то компании! Про компанию, в которой он работал, он тоже был странного мнения – высказываясь, что зарабатывать на западных инвестициях – это зарабатывать на костях предков и крови детей, что вся наша промышленность, в которую запад инвестирует – разрушается и проедается, по сути это инвестиции в ее демонтаж... Непосредственные оппоненты быстро исчерпались, признав за Беловым право на его пунктик, но Белов не успокоился, продолжая бои за ведомую ему одному истину в Интернете. Какое-то время Белов собирался уехать в Штаты, однако потом передумал, отказался также от возможности переехать в Европу, сказав что в эти гнилые места соваться нельзя; и продолжал дискуссии с недоумевающими, приплетая разные малопонятные высказывания насчет демографической структуры западного общества, скорости размножения разных этнических групп и проигрыша белой расы. Умные слова и научные термины перемежались в его речах с фразами "долбаные нигеры" и "черножопые". Затем он уволился с работы и исчез с горизонта, о чем, конечно, никто не жалел.

 

К удивлению и даже восторгу Ляхова, к весне переломного года упали цены на недвижимость. Ляхова хватило на покупку коттеджа – нынешнего его жилища. Другое дело, что подорожания стали уже заметны даже для ляховских доходов – сильно подросли цены на продукты. По-настоящему вздорожал бензин, и Ляхов даже подумывал о том, чтобы заякорить «Ауди» и ездить на работу на метро. Однако предпринятое в качестве пробы подземное путешествие вызвало у Ляхова резкий приступ брезгливости, и погружение в гущу народа пришлось отложить на будущее. Однако даже при весьма немаленькой ляховской зарплате, все это вылилось в то, что свежекупленный не вполне достроенный коттедж так и продолжал стоять без отделки и ремонта.

 

А вообще это казалось фоном, бэкграундом, обоями. «Новостные блоки», с трудом пробивающиеся сквозь тягучую вечерную дрёму; пустопорожняя болтовня в курилке с отзвуками мрачных прогнозов Белова; краткие резкие колебания цен, обвалы индексов, продовольственные кризисы в развивающихся странах – всё это складывалось в неосознанное чувство тревоги, не слишком, впрочем, сильное. Ляхову было некогда задумываться об этом. Он работал. Каждый день, каждое утро Ляхов с головой уходил в работу, чтобы с усталым довольством явиться домой вечером – разве что в пятницу можно расслабиться... Ляхову нужно было обеспечивать будущее своих детей: зарабатывать им на квартиры, на качественное среднее и высшее, ставшее повсеместно платным, образование. Сергея надо будет отмазать от армии, а Элеоноре нужны балетные классы, потом будут свадьбы – всё это далёкие, но столь существенные расходы, что думать о них приходилось нынче. Сверкающий хромом мотоцикл в витрине мотосалона – Ляхов точно знал, что сын захочет такой к совершеннолетию; да и самому желалось пролететь на таком по улицам города хоть разок, исполнить юношескую мечту. В этом желании, правда, Ляхов не признавался даже самому себе. Помимо будущего, список сегодняшних потребностей был велик и расширялся с каждым днем; жена требовала множество шмоток, цацек и развлечений; дети требовали неиссякаемого потока денег в школу, на мобилки, компьютеры и игры; сам Ляхов недолго сопротивлялся подначкам коллег, поменяв 5-летнюю Тойоту на взятую в кредит новую Ауди... Делался новый ремонт, покупалась мебель в квартиру, всякая бытовая техника, прочая ерунда... Для всего этого надо было работать, не отвлекаясь ни на какие посторонние мысли, и Ляхов работал, не представляя себе никакой иной жизни.

 

Овеществление смутной тревоги стало для Ляхова полной неожиданностью. В одно прекрасное утро, явившись на работу, как обычно, вперёд всех прочих, он обнаружил в пустынном и непривычно гулком холле офиса одинокого потерянного охранника, который поведал, что директора – генеральный и финансовый – с полуночи до трёх ночи ставили офис вверх тормашками, вынося документы и забивая ими багажник «Лексуса». Делали они это с комично склонёнными набок головами, прижимая каждый свой мобильник к плечу. Общение с далёким собеседником происходило на английском, с охраной на матерном. Именно на этом языке для Ляхова и ещё нескольких сотрудников было оставлено сообщение, гласившее, что контора ликвидируется, а руководство улетает в Канаду... то есть в Австралию. То есть... короче, не важно. Всё.

 

Ляхов до того обалдел, что даже не подумал зайти в свой кабинет и включить компьютер, почитать новости. Возвращаясь в тот день домой, Ляхов настоялся в пробках, которые не стали меньше даже несмотря на дорогой бензин. Уже приехав домой и услышав от жены "ты только посмотри на этот бардак по телевизору", он догадался посмотреть в интернете, что же нового. Новостей были горы – и все содержали какой-то бред, невозможный и непредставимый для привычных представлений специалиста инвестиционной компании. Взгляд выхватывал фразы, которые мозг отказывался анализировать – "дефолт по облигациям США", "закрытие торгов по всем ведущим индексам", "неизбежная долларовая гиперинфляция", "приостановка международных взаиморасчетов", "коллапс банковской системы"... Вся предыдущая жизнь основывалась на незыблемости того, что сейчас рушилось как карточный домик. То, что казалось бетонным монолитом – осыпалось, как высохший песчаный замок на ветру. Остаток дня Ляхов просидел в каком-то ступоре – впоследствии сколько раз он думал, что ведь можно, можно было еще в тот день столько всего успеть, если бы вовремя взять себя в руки! Ведь можно было машину нагрузить, заправить, и уехать очень-очень далеко! Ну да задним умом все крепки...

 

На следующий день начался бедлам. Доехав до супермаркета, Ляхов обнаружил что подъехать невозможно – его штурмуют орды людей. Пробившись внутрь спустя час, он увидел озлобленных охранников, стоящих на входе и сдерживающих орущий народ; замордованных кассирш, без устали выбивающих горы товаров покупателям; и покупателей, гребущих с полок все что там лежит. Ляхову пришла в голову гениальная мысль купить на все наличные деньги самых дешевых продуктов; однако оказалось что тут все такие гениальные, так что крупы и вермишель давно раскуплены. В результате он греб с полок в тележку все подряд, точно так же как и остальные. Еще пара часов в очереди к кассе – и он уже перегружал в багажник своей машины всякую дребедень в ярких пакетах, в глубине души ругая себя за то что слил на это всю рублевую наличность. А ну как назавтра паника спадет, а над паникерами будут смеяться? Впрочем, позже он уже очень, очень себя хвалил за то что это сделал – так как уже на следующий день половина магазинов стояла закрытой, а в остальных между полками бродили потерянные люди, пытаясь найти на полках хоть что-то съестное. А среди привезенного Ляховым, худо-бедно, была куча шоколадных батончиков, были печенья и конфеты, было несколько бутылок подсолнечного масла – они оказались самым ценным продуктом из всех – были рыбные консервы, ну и куча всякой дряни вроде чипсов. Вместе с тем, что оставалось в холодильнике, этого хватило недели на три. Остатки этой роскоши Ляхов с семьей доедал уже в коттедже.

 

Занеся продукты в дом, Ляхов, поколебавшись, решил все-таки обменять те доллары, которые еще остались от последней зарплаты, чтобы, возможно, еще что-нибудь купить. Однако вторая поездка вышла куда менее результативная, чем первая – он просто вернулся несолоно хлебавши. Все обменные пункты и банки были безнадежно закрыты; из разговоров Ляхов понял, что своими долларами он теперь может оклеить стену туалета, а рубли плавно движутся в том же направлении. Другая неприятная новость ждала его при попытке разведать, как бы заправить машину – даже если бы были деньги, вряд ли что-то бы получилось. Большая часть заправок была закрыта, на остальных были такие очереди – что даже нечего было туда и соваться.

 

Следующие две недели с каждым днем все больше напоминали бредовый сон. Ляхов сидел дома, выслушивал истерики жены и нытье детей, и ел конфеты перед телевизором. По телевизору творилось что-то невнятное – бодрые выступления политиков, нагнетающие панику репортажи с улиц, какие-то пожары, какие-то толпы, взламывающие и обшаривающие магазины в поисках продуктов; какие-то митинги, разгоняемые ОМОНом, в общем – невнятица и сумбур; ухо Ляхова выхватывало неприятные фразы "невозможность снабжения продуктами", "возможные аварии на инфраструктурных объектах", "необходимость введения чрезвычайного положения", "ввод войск".. Его воспаленное сознание пыталось что-то понять, увязать происходящее с прывычной картиной мира, поверить, что все это вот-вот кончится и все пойдет по-старому... И самое главное – сообразить, что же делать? Ведь все эти чипсы с печеньями скоро закончатся. Никаких внятных мыслей не приходило. Попытки заговорить об этом с женой приводили обоих чуть ли не к нервному срыву – его жена вообще, похоже, не осознавала что происходит, и то рыдала, то требовала от Ляхова чтобы он срочно все исправил... Ей, попавшей от обеспеченных родителей прямо к обеспеченному мужу, вообще было невозможно осознать, как такое может происходить – что тупо нечего есть, и непонятно, что будет дальше.

 

Перелом в сознании Ляхова произошел к исходу второй недели, и события, подтолкнувшие его, были весьма неприятны. Очередным вечером Ляхов, услышав шум за входной дверью, припал к глазку, увидел толпу невнятных личностей, ломящихся в двери его соседей. То ли взлом удался, то ли соседи открыли – но толпа с ходу влилась в квартиру, и следующие 10-15 минут Ляхов слушал приглушенные вопли избиваемых людей. После этого часть людей выносила наружу какие-то пакеты, а остальные подступили к дверям Ляхова. Ляхов понял их целенаправленный интерес к его двери, когда узнал одного из толпы – дворника, мимо которого он носил продукты из машины в тот день. У них были ломики и даже гидравлические ножницы – однако массивное сооружение из легированной стали с хитроумной системой крепления и толстой дверной коробкой не подвело, и через час шайка оставила двери Ляхова в покое, и ушла, похоже, на другой этаж. Мокрый как мышь Ляхов отошел от дверей, посмотрел в белое от ужаса лицо жены – после чего, так ничего и не сказав, пошел обратно к телевизору.

 

Следующее событие было проще, и не заставило себя долго ждать. Открыв кран с водой, Ляхов услышал клокотание, и вода закончилась. Утром, впрочем, она снова пошла – с небольшим напором – Ляхов бросился набирать кастрюли и ванну, и слил наконец воняющий с ночи унитаз. Однако уже ясно было, чем это закончится.

 

Ну и наконец, спустя полсуток бахнул последний удар – мигнув, погасли все лампочки, замолк телевизор, выключился компьютер. Выглянув в темноту окна, Ляхов увидел, что в пределах видимости ни одного окна не горит. С нарастающим холодом в душе Ляхов почувствовал, что свет пропал с концами. Последние несколько дней из-за похолодавших батарей они включали обогреватель в спальне; теперь он стоял темной металлической коробкой. Мелькнула саркастическая мысль, что плита и холодильник выключились как раз вовремя – продуктов, чтобы их готовить и хранить, все равно уже не было. Пощупав батареи, он убедился, что здесь тоже все кончено.

 

В течение следующего получаса после отключения электричества Ляхов морально готовился к решительным действиям. Все-таки он не был ни тупым, ни безвольным. Обдумав приблизительный план действий – он мобилизовал свою решимость, и рванулся, развернув бурную деятельность. Мобильные телефоны были заряжены и все еще работали – Ляхов нашел все нужные телефоны, и начал обзвон. Первым делом он нашел своего соседа по коттеджу – и после 15 минут напряженных переговоров склонил его к совместным действиям. Сосед имел вместительный джип – и жил недалеко; а самое главное – его джип был заправлен в тот самый день, когда у Ляхова заправиться не получилось. Следующие звонки были другим соседям по коттеджу – тем, которые уже жили там давно, и, как Ляхов точно знал, имели в погребе запасы продуктов. Обменять у них драгоценности жены на целых десять мешков картошки – было удачным решением, очень удачным, и мало какой сделкой в жизни Ляхов гордился более этой. Соседи эти были людьми старшего поколения, уже не умели быстро мыслить, и в тот момент еще думали, что эти драгоценности гораздо дороже, чем какая-то картошка... Картошкой, впрочем, пришлось поделиться с соседом, обеспечившим переезд. Больше предложить Ляхову было, по сути, нечего – драгоценности того уже не интересовали. Выехать им удалось с невероятным везением – и в подъезде никого не было, когда ранним утром сосед подъехал, и Ляхов, нагрузившись остатками продуктов, и мешками со всяким барахлом, совершил пару бросков по лестнице со своего десятого этажа вниз. Также везение их не оставляло, когда они, выбираясь из Москвы, прорывались по пустынным улицам мимо каких-то шаек, орущих вслед, и выстреливших вдогонку пару раз; мимо военного камаза, набитого солдатами, объехав на выезде из города машины еще каких-то явно силовых структур... Дальше – не очень долгий стремительный полет по трассе, затем – еще более короткий путь от трассы к коттеджному поселку. Москва, с ее 15 миллионами человек, щелкающих сейчас неработающими выключателями, открывающих неработающие краны, и глядящих в окна на первый падающий снег, осталась позади. Ляхов гнал от себя мысли о том, как дальше быть всем этим людям, об оставшихся там друзьях, знакомых, своих бывших женщинах.

 

Думать, впрочем, ему было о чем. Коттедж ещё не был доведён до ума. Коробка была готова, окна-двери стояли. Одно из окон было разбито – кто-то, видимо, хотел забраться – но на всех окнах были крепкие решетки, так что внутри никто не побывал. Впрочем, брать там все равно было нечего – в коттедже не было даже мебели. Остались какие-то топчаны, на которых спали строители, с драными одеялами – и это уже было большой удачей, так как теплых вещей захвачено с собой было совсем немного; да и откуда настоящие теплые вещи у человека, который на улице бывает только от подъезда к машине, и от машины к офису? Стильные туфли на тонкой подошве, и кашемировое пальто – это не совсем то что надо. Повезло, что Ляхов догадался порыться в шкафу, и упаковать немного старья – одежки и обувку десятилетней давности, которые жена давно нудела что надо выбросить. Еще большей удачей были оставшиеся от строителей два старых ватника – заляпанные известкой, но не сильно драные, и даже подошедшие по размеру. Ляхов вспомнил, как после покупки коттеджа собирался все это барахло выкинуть из дома – и вздрогнул, мысленно возблагодарив свою лень. В коттедже не было никакого отопления – хотя, даже если бы оно было сделано, это вряд ли бы помогло – ведь Ляхов собирался, как и все, отапливаться газом; и как раз в день приезда Ляхов узнал от соседей, что давление газа в трубах, похоже, падает, так как котлы отключаются – и в самом деле, через день газ закончился, и все, кто им отапливался, были вынуждены осознать, что их шикарный теплый коттедж на самом деле – холодная темная коробка, а не дом. Хорошо что Ляхов успел отдать драгоценности и перетащить к себе картошку до этого – возможно, после соседи бы уже не согласились.

 

Бесконечную зиму, которую Ляхов прожил в коттедже, жизнью можно было назвать с трудом. С середины зимы на поселок регулярно накатывались банды – уже не шайки, а именно банды – отмороженных личностей, зачастую с оружием, и приходилось отсиживаться в коттедже. Ляхову очень повезло, что двери были железные, а решетки на окнах надежные; тем не менее ему выбили оставшиеся окна, и пришлось забивать проемы досками. К счастью, обрезков досок после строительства осталось много, и на участке валялись, и на втором этаже ими было завалено полкомнаты. В углу одной из комнат первого этажа Ляхов устроил очаг – если конечно так можно назвать обложенное кирпичиками место на полу, где раскладывался костер. Когда стали заканчиваться доски, он стал ходить за дровами по окрестностям – по большей части находил такие же обрезки досок, как на его участке; разломал сарайчик-времянку, выносил все что можно из полуразрушенных незаселенных коттеджей по соседству. Очень помогал маленький туристический топорик, захваченный Ляховым при отъезде из квартиры – он захватил топорик в качестве оружия, чтобы хоть что-нибудь было в руках; драться им так ни с кем и не пришлось, однако он бы никак не справился со всеми этими досками с помощью голых рук. С дикой завистью Ляхов смотрел на тех соседей, у которых в руках были настоящие хорошие топоры и пилы – но поделиться инструментом никто не соглашался ни на каких условиях. Далеко уходить было нельзя – банды прочесывали местность каждый день, и надо было успеть добежать до дома при первых признаках опасности. Пару раз Ляхов пытался срубить на дрова небольшие деревца – однако оказалось, что сырая древесина напрочь не годится в качестве дров, и рубить деревья бесполезно.

 

Жена с детьми сидела безвылазно в коттедже. Поначалу Ляхов пытался ее заставить хоть чем-то помогать – ладно походы за дровами, но хоть бы картошку варила? Кастрюльки для готовки были найдены, также счастливой находкой было ведро – пластмассовое строительное ведро, выпачканное бетоном – дало возможность раз в пару дней ходить к озеру за водой. Когда начались серьезные морозы, вода в озере замерзла – но выпал снег, и можно было натаивать его в кастрюльке. Жена Ляхова, будучи обычной избалованной барышней, наотрез отказалась марать в этом всем руки. Он попытался на нее надавить – но отступил, поняв что ее психика находится и так уже на грани слома. Она не выходила из помутненно-истеричного состояния с момента переезда – когда Ляхову пришлось хлестать ее по щекам, чтобы привести к послушанию. Сосед никак не стал бы долго ждать у подъезда, а она визжала, валяясь по полу, и крича, что никуда не поедет и детей не пустит. Ситуация висела на волоске – он вздрагивал, вспоминая, что переезд мог сорваться из-за тупой неразумной бабы. Таких потрясений с ней раньше в жизни не случалось – и теперь она никак не могла вернуться в нормальное состояние. Хорошо хоть дети, поначалу пытавшиеся тоже по привычке качать права – сориентировались быстро, и стали слушаться четко и беспрекословно.

 

Сам Ляхов тоже сильно надломился за эту зиму. Каждый вечер они сидели у огня, иногда угорая от дыма – дыру в перекрытии Ляхов пробил, но дым все же не всегда хорошо выходил из помещения. Съев по картошине, и дождавшись пока огонь погаснет – укладывались спать все вплотную друг к другу, чтобы было теплее, натянув на себя все что можно, и накрывшись всем что есть. Несмотря на всю одежду и одеяла, в самые морозные недели ночи были пыткой – казалось, что согреться невозможно, и ноги-руки отморозятся. Одежда не снималась ни разу за зиму – и к новому году от каждого из них уже воняло нестерпимо. К запаху все привыкли, лишь инода Ляхов осознавал что от него пахнет как от бомжа – такого точно, от которых Ляхов раньше шарахался в те несколько случаев своей жизни, когда сталкивался с бомжами...

 

Изредка Ляхов пересекался с соседями и обменивался слухами. Слухи были и здесь, их приносили иногда тусклые, оборванные люди, бредущие то ли домой, то ли куда глаза глядят. Некоторые слухи рождались здесь же, среди погрязших в прежнем блеске и новой нищете загородных бомж-посёлков. Слухи говорили, что на западе идут бои. Слухи говорили о гражданской войне. Слухи говорили о бандитских разборках. Слухи говорили о международном миротворческом контингенте. Последнему можно было поверить, потому что радио, когда ещё были батареи, молчало. В прежней жизни Ляхов слышал про умные бомбы с графитовой начинкой и ракеты с наведением на радиоизлучение. Иногда ночью был слышен далёкий вой самолётов. Возможно, это были бомбёжки. Возможно, нет.

 

Ближе к концу зимы набеги банд стали гораздо реже. Из смутных слухов было понятно, что в Москве в живых осталась очень небольшая часть населения; и те что остались – смогли выжить по большей части за счет того, что в соседних квартирах лежали промороженные трупы. Военные то брали под контроль границы Москвы, то обратно выезжали из нее – что происходит с самой армией, было неясно, но можно догадаться, что ничего хорошего; в бандах зачастую присутствовали и оборванцы в военной форме, и армейское оружие.

 

К весне вся картошка была съедена. Варили ее прямо в кожуре, и съедали вместе с кожурой – Ляхов прямо плакал, вспоминая сколько за свою еще студенческую жизнь этой кожуры срезал и выбросил, вот бы сейчас ее вернуть... Последний мешок растягивали как могли – однако он был закончен, а еще даже снег не сошел. От полного голода их спасла крупная бродячая собака, которую Ляхову удалось подманить и убить кирпичом. Собаку они ели почти месяц – под конец даже шкуру вываривали и жевали, также раздробили и выварили все кости. Когда закончилась собака – наконец пришла весна, и наступило счастье. Везде где только можно, повылазили нежные, молодые побеги крапивы. В прежней жизни Ляхов даже и не слышал, что крапивой можно питаться – а сейчас, увидев, как ее собирают соседи, понял всю ценность этого спасительного весеннего растения. Охапку крапивных веточек запихивали в кастрюльку, заливали водой и слегка приваривали; раньше Ляхов и думать бы не смог, чтобы эти вареные зеленые невкусные тряпочки взять в рот; но сейчас это было прекрасно – возможность набить желудок чем-то, что этот желудок может переварить, и чья питательная ценность отлична от нуля.

 

Из соседей к весне в живых остались далеко не все – погибло больше половины жителей коттеджного поселка. Те, у кого не оказалось запасов продовольствия, и те, у кого дом не был укреплен от попыток вломиться – умерли от голода, или были убиты. С наступлением тепла тошнотворный запах стал разноситься далеко от запертых изнутри коттеджей. Никто на это не обращал внимания – своих проблем хватало, да и набеги банд не прекратились.

 

В мае Ляхов попытался посадить картошку, обратившись к тем же соседям, у которых меняли ее на драгоценности; но у тех осталось картошки едва-едва самим посадить на жалком клочке земли. Нормальных огородов ни у кого и не могло быть – большая часть участков в поселке была по несчастных 5 соток. На слезные просьбы Ляхова дать хоть чуть-чуть картошки – сосед лишь наорал на него, посоветовав засунуть свои швейцарские часы в задницу. Впрочем, вырастить урожай им тоже была не судьба. Одичавшие типы в лохмотьях, шатающиеся по поселку, присмотрели, кто садит картошку, и уже через несколько дней посаженное выкопали. Питаться все продолжали крапивой – однако было ясно что долго так продолжаться не может – желудок Ляхова постоянно болел, сил что-то делать не было. В паре километров от коттеджного поселка был лесок – он несколько раз выбирался туда, пытаясь найти что-то съедобное, нашел немного земляники и еще какие-то непонятные безвкусные ягоды, насытиться которыми не получилось. Мечталось об еще одной собаке, однако, хотя стаи бродячих собак и были обыкновенным явлением – собаки были уже учеными, и близко к ним подойти было нельзя. Некоторое оживление вызвали походы к озеру, где Ляхову удавалось набрать в ведро ракушек, которых они ели сырыми, или варили, и наловить лягушек, ценить которых он научился как заправский француз. Однако возле озера шаталось много людей, и там было опасно, да и ракушек с лягушками было не бесконечное количество. За озером были поля, которые в этом году никто не обрабатывал – они заросли лохматым бурьяном.

 

В течение лета Ляхова посещали мысли, что следующей зимы им никак не пережить. Никаких досок в округе уже нет. Дрова заготовить невозможно без пилы и нормального топора. Ну и главное – никаких, совершенно ни малейших возможностей заготовить или где-то взять продукты. В голове вязко плавали мысли, что надо что-то делать, что-то решать, куда-то двигаться.. Однако Ляхов был уже не тот. Его воля была сильно сломлена этой зимовкой и постоянным недоеданием. Куда-то отходить от коттеджа было страшно; куда идти – было непонятно... никаких нормальных деревень поблизости не было. Насколько Ляхов знал местность – в ближайшей округе есть только такие же коттеджные поселки и ПГТ. Близость к Москве, которая раньше так радовала Ляхова – когда он покупал свой коттедж – обернулась безвыходной засадой. Дойти куда-то далеко было нереально; а даже и дойдя до какой-то более-менее благополучной деревни – кому там нужна эта семейка бомжей, еле переставляющих ноги? Кто ему будет помогать? скорее на вила подымут.. Каждый день он прокручивал эти мысли в голове, думал что что-то надо делать, и – ничего не делал.

 

В конце лета опять блеснул луч надежды – слежка за соседями навела его на такой источник пищи, как грушки-дички, которые росли дикорастущими в лесу. Есть их было очень сложно – терпкий вяжущий вкус сковывал челюсти – но если дать им немножко загнить, то они становились чуть слаще и более съедобными. Ляхов продержался на этих грушках всю осень, и даже заготовил их с полмешка, разрезая пополам и высушивая; однако заготовить больше не удалось – груш в лесу было мало, а таких умных как он – много. Он еще сильно надеялся на грибы – однако то ли год был неурожайный, то ли лесок неудачный, то ли желающих много – но поесть каких-то сомнительных сыроежек удалось всего два раза, и о заготовке на зиму речь не шла. В помутненном сознании Ляхова иногда мелькали мечты – вот бы сейчас к его дому подошла чья-то приблудная корова... это было бы спасение, мясо на всю зиму. Но откуда? И деревень-то в округе нету, в самом поселке коров ни у кого изначально не было, а если б и были – первую зиму по любому они не пережили бы...

 

Вот так вот, к началу второй зимовки, ситуация у Ляхова была отчаянная. Груши закончились, и уже дней десять ни он, ни жена с детьми ничего не ели, кроме совершенно бесполезного отвара березовой коры, и еле двигались от голода.

 

Осенью в поселке появились новые слухи. Говорили про то что какая-никакая, а власть установилась. И власть эта пришла в посёлок, молчаливые парни – в штурмовых комбезах, с автоматами. Встречать автоматчиков никто не вышел, они шли по вымершим улицам, заходили в дома. Против ожидания, они почти никого не тронули, не повезло только банкиру с семейством, что ютились в ближайшей к лесу хоромине с остатками лиловой краски на облупленном фасаде. Так же как и Ляхов, банкир запирался в своем доме; однако пришельцы без лишних слов выдернули решетку окна тросом, привязанным к БТРу. Потом пришельцы поговорили с алкашом Васей – по его словам, допытывались о бандах мародёров и каннибалов, подозрительных личностях, расспрашивали о жителях посёлка. Сказали, что по шоссе установлено патрулирование, пометили ближайший блок-пост, куда Вася мог ходить с докладами. Вася выкладывал это всё наивно до дурости – после смерти жены он совсем опустился, и очень плохо соображал.

 

Слухи, подобно крови, в холода циркулировали медленнее. О новой власти доносилось противоречивое. Рассказывали про фермы то ли в Калужской, то ли в Брянской области, где горожане-беженцы выживают впроголодь. Рассказывали про деревни, где в каждом доме ютилось по четыре семьи. Рассказывали про забитые трупами рвы и публичные казни, про семьи, заживо сожжённые в амбарах.

 

Смерть банкира, его жены и детей подтверждала худшую часть слухов. Но теперь дети самого Ляхова умирали от голода в ледяных стенах некогда шикарного дома, и Ляхов был готов на всё.

 

...В оскалившемся стеклянными клыками окне мелькнула тень, а в следующее мгновение на пороге оказался плечистый паренёк, казавшийся очень смуглым из-за белого маскхалата. Паренёк злобно-настороженно зыркнул по стенам и скрючившейся в углу фигуре, а потом беззвучно канул в морозный воздух снаружи. Ляхов даже не успел испугаться.

 

Тут до слуха Ляхова наконец-то дошёл шум моторов, и только тогда он испугался. Сразу за всё – что не обратил внимания раньше, что ослабел до потери внимания, что мог вообще пропустить патруль. Ляхов на дрожащих ногах вышел наружу и присел возле дверного проёма. На зимней дороге, нарушая опостылевшую Ляхову белизну, стояла колонна машин, головным в ней был чадящий БТР, ещё один – замыкающим. Между бронированными близнецами расположились несколько разношёрстных тентованных грузовиков и какая-то низкая гусеничная машина.

 

Людей на дороге было немного, хотя кое-кто вышел поразмяться и обозреть окрестности. На броне головного БТРа сидели то ли трое, то ли четверо бойцов, глянувших на Ляхова с коротким вялым любопытством. От колонны вперёд шли два сапёра с миноискателями, похожими на ручные газонокосилки, странные зимой. Рядом с сапёрами важно ступала овчарка. Они как раз пересекали следы Ляхова, оставленные им на снежной целине.

 

«Обычные ребята, сколько им? Шесть-семь было, когда мой Серёжа родился», - подумал Ляхов. Несмело улыбаясь, он двинулся к сапёрам. – «В ногах буду валяться, но выпрошу хлеба, вымолю».

 

Чёрная в подпалинах овчарка присела и ощерилась, блеснули длинные клыки цвета снега. Мрачная черноволосая девушка в смешном кепи, чем-то похожая на свою питомицу, подняла свободной рукой маленький чёрный пистолет-пулемёт с коротким рожком и неразборчиво выкрикнула предостережение. Ляхов стал выкрикивать просительную невнятицу, продолжая идти, но звонкий выстрел, выбивший лохмотья белой штукатурки за спиной, заставила его остановиться и замереть, холодея от ужаса – Ляхов с непонятным удивлением осознал, что боится не за себя, а за тех, кто его ждал. Самым пугающим было, что Ляхов не знал, что теперь делать.

 

Он, наверное, так и простоял бы, пропуская колонну. Почему они решили, что здесь могут быть мины, равнодушно думал Ляхов о неважном. Спросили бы его, он сказал бы – совсем задёшево, за буханку, за полбуханки, за ломоть, чёрствый и крошащийся, за корку, в кровь режущую дёсны и выламывающую шатающиеся зубы...

 

Дёрнувшись на какой-то выбоине в асфальте – коварной, притворившейся мелкой, укрывшейся снегом и воспользовавшейся неопытностью водителя – головной БТР вдруг резко и поразительно беспомощно для своего победительного вида пошёл в сторону, сполз с дороги и уткнулся бронированным рылом в глубокий кювет. С брони с матерками посыпались бойцы, колонна встала. Из-за грузовика, следовавшего сразу за БТРом, послышался сдвоенный скрипучий удар подошв о заснеженную землю, потом оттуда вальяжно, по-барски вышел стройный человек в подогнанном зимнем камуфляже и залихватски заломленном чёрном берете. Человек вразвалочку подошёл к созерцающим аварию бойцам и театрально, вчетвертьсилы осенил кулаком растерянное лицо чумазого механика-водителя, только что выбравшегося на волю.

 

- Мазута, - ласково сообщил человек в берете механику. – Сейчас из-за тебя опять полчаса стоять будем.

 

Потом его взор упал на Ляхова. Точно так же, рисуясь, человек подошёл к замершему Ляхову и, закрыв спиной свежие выбоины от пуль, светским тоном поинтересовался, не по-русски выговаривая шипящие:

 

- Милостивый государь, благоволите пояснить, будут ли Ваши друзья сегодня чинить нам препоны? Ждать ли нам гранаты в бочину или всё же не ждать? Я жду ответа... милостивый государь.

 

Чувствовалось, что «Ваши» он произнёс с большой буквы.

 

Ляхов, ошарашенный забытым и похожим на уважительное обращением, дружелюбным тоном, не осознавая полностью значения слов, просто услышав человеческую речь из уст небожителя, как стоял, повалился в ноги и, целуя корку льда, намёрзшую на берцы у самых подошв, закричал. Вернее, ему казалось, что он кричит – на деле его растрескавшиеся губы извергали сбивчивый шёпот:

 

- Господин... товарищ... господин... помогите, там дети мои, деточки..... умирают, господин... товарищ... - и Ляхов забормотал что-то еще более невразумительное, жалостливое, восходящее к тёмным временам обезьяних стай.

 

Брюнет осклабился, на его лице сложилась гримаса презрения и ехидства, за которыми могло крыться сочувствие. Могло и не крыться.

 

- Конечно, мы поможем Вам, милостивый государь, непременно поможем.

 

- Правда? – удивлённо прошептал Ляхов в снег.

 

- Разумеется, - глядя сверху вниз на Ляхова ясными карими глазами, без тени двусмысленности произнёс боец. – Мы всем помогаем. Вот вы кем до всего этого были?

 

Ляхов испугался лгать.

 

- Я... я в Вест-Инвесте... начальником отдела. Юрист я... юристом... отдел... я, - прошамкал он.

 

- Банкир, значит, олигарх? вест, значит, инвест? юрист-финансист, крыса офисная? – с какой-то окончательной радостью спросил брюнет. – Что ж... Я помогу тебе. Лично и прямо щас помогу... банкир, значит... - Брюнет, жутко улыбнувшись, стал поднимать Ляхова на негнущиеся ноги, одновременно разворачивая его лицом к стене. – Вставай, милостивый государь.

 

Слово «банкир» отняло у Ляхова всякую волю к сопротивлению, он не находил слов и безвольно обмяк, вывернувшись из сильных рук и студнем оползая по стенке. Взглянув на результаты своих усилий, боец недовольно хмыкнул, и, отойдя на шаг, передернул затвор «калаша».

 

- Ваха, чёрт нерусский, ты чего собрался делать? – откуда-то из другого мира донесся до Ляхова уверенный и как будто знакомый голос.

 

- Мочить, - коротко, безо всякой рисовки прозвучал ответ.

 

- Мочить... мочить надо кого прикажут... и когда прикажут... - тут знакомый голос добавил оборот, вызвавший нервный хохоток у свидетелей разговора, возившихся, судя по звукам, с каким-то железом. – За что ты его?

 

- Понимаешь, он банкир, - резко бросил Ваха с неожиданно прорезавшимся гортанным говором.

 

- Да какой он банкир, банкиры в Стамбуле жён на панелях пасут, - сказал знакомый голос. Бойцы радостно загоготали.

 

- А какая, по большому счёту, разница, Вениамин Анатольевич? Какая мне, по большому счёту, разница? – вновь светски, почти без акцента, чуть устало отчеканил Ваха. Ляхову отчего-то показалось, что мочить его прямо сейчас не будут. – Сникерсы на халяву жрал? Жрал...

 

«Вениамин Анатольевич, Вениамин Анатольевич, Вениамин», - Ляхову казалось, что от этой мысли сейчас зависит всё. – «Знакомый голос... Вениамин...»

 

Набравшись смелости, Ляхов обернулся – точно, Веня! Он продолжил поворот, упав на колени и во всю мочь заорал – на деле захрипел чуть сильнее шёпота:

 

- ВЕНЯ!

 

Подошедший ближе обладатель голоса всмотрелся в опустошённое голодом и морозом темное лицо, заросшее дикой бородой, а всмотревшись, замер.

 

- Женя? Ляхов? Ну, встреча! – он подошёл и без труда вздёрнул Ляхова на ноги, заключив в медвежьи объятия. – Ты как, друг? Как сам, Татьяна как, дети?

 

Веня тормошил старого приятеля так, как будто пересеклись они не в поле посреди зимы в окружении суровых вооружённых людей, а где-нибудь в уютной кафешке по дороге с работы в прежние времена.

 

- Как... - Веня, кажется, только сейчас понял, насколько неуместны – или напротив, насколько уместны его вопросы, и осёкся.

 

- Татьяна, дети, - бормотал Ляхов, выискивая внутри чудом уцелевшие крупицы уверенности, - там они, в посёлке, голодно нам очень, Веня, голодно совсем...

 

Вениамина Борисова Ляхов знал издавна, они вместе учились в институте, правда, на разных потоках. В бытность свою юристом Ляхову иногда было неловко вспоминать об этом, потому что он испытывал чувство вины перед Вениамином. На младших курсах Ляхов подрабатывал официантом и не испытывал особо тёплых чувств по поводу резкого изменения уровня жизни своих родителей – типичной офицерской семьи – с распадом Союза. Из-за стеснённости в деньгах и жилье, дополненной отсутствием перспективы, Ляхов ударился в чтение Калашникова, Крупнова, Паршева – авторов, стяжавших себе эпитеты от «пресловутый» до «маргинальный». К этому чтиву Ляхов приохотил и Вениамина. Потом, когда с перспективами всё определилось, а денежные затруднения отошли в прошлое, Ляхов со стыдливой усмешкой вспоминал свои прежние вздохи «и в такой богатой стране...» или «какая была Империя...» Ему теперь было ясно, что каждый человечек сам кузнечик своего счастья; работай для своего блага, делай карьеру – и все у тебя будет. А Вениамин... Вениамин всё это не бросил, связался с совсем уж отмороженными красными, занимался политикой, мотался по стране, выпускал какую-то дурацкую газету – в общем, занимался ерундой. При редких встречах с ним и в почти столь же редких созвонах, Ляхов, терзаемый угрызениями совести, убеждал приятеля: «Брось это, брось, безнадежно всё это. Фантазии. Утопия. Займись делом, Веня, встраивайся, другой системы тут нет и не будет. Да хоть женись ты наконец...» В ответ на упрёки Вениамина в отсутствии прежнего боевого задора Ляхов только отмахивался и здраво отвечал: «Если начнётся, то начнётся». Разговоры оказались бесполезны для обоих – Вениамин всё глубже погружался в эту пучину, потом и вовсе исчез – то ли воевал где-то, то ли сидел, то ли сперва воевал, потом сидел.

 

...Вокруг них уже собралось несколько человек – тех, что крепили ржавые тросовые чалки к БТР. Откуда-то в руках Ляхова возникла краюха тёмного хлеба – та самая, вымечтанная – и фляжка с чем-то терпким, неведомого не то забытого вкуса. Ваха поглядывал на свою несостоявшуюся жертву уже без угрозы, на его смуглом лице безжалостное любопытство мешалось с брезгливостью.

 

- А ты его к стенке хотел, образина. Это ж кореш мой, однокорытник, в институте вместе учились, Женькой звать, - обрадованно объяснил ему Вениамин.

 

- Юрист он, а не кореш, - пробормотал Ваха.

 

- Детям, хлеба бы, муки, хоть чего-нибудь, Веня, - стонал Ляхов. – Хлеба, Веня, картошки...

 

- Соберём-соберём, не волнуйся, - торопливо успокоил его Вениамин. – Правда, ребята?

 

На этот раз ответом словам Вениамина стало молчание. Ляхов с возродившейся тревогой смотрел на мрачные лица за спиной друга. Подчинённые Вениамина явно не хотели делиться, тем более с Ляховым.

 

- Я своё мнение по данному вопросу выразил, Вениамин Анатольевич. – Ваха говорил веско, без обиды или сомнения в голосе. – Он своё уже схавал. Даже больше, чем надо, схавал.

 

Подкатил второй БТР, который, очевидно, намеревались использовать как тягач, с него спрыгнул высокий молодой парень, затянутый под тонким бронежилетом в танкач с непонятными Ляхову знаками различия. Парень подошёл, обменялся несколькими фразами с собравшимися, фразы прошли мимо слуха Ляхова. Прозвучало слово «разойдитесь», воспринятое как приказ.

 

Обратившись к Борисову, парень произнёс:

 

- Вениамин Анатольевич, я вас знаю давно. Многие здесь вам обязаны, в том числе жизнью. Однако в данном вопросе я просто вынужден поддержать мнение Вахи, молчаливо одобренное ребятами. Вы в курсе, сколько у нас на элеваторе осталось зерна, сколько у нас ртов, и сколько надо оставить на посев. Мы сами к весне будем голодать. Всех скотов мы сейчас спасти не в состоянии, а подрывать боеспособность подразделения, раздавая еду кому попало – неприемлемо. Мы не Чип, не Дейл и не Красный Крест, мы санитары леса. А также полей, дорог и городов. Нам сейчас хоть какой-нибудь порядок навести. Нам к весне организовать сельхозработы, при этом сохранить себя и наш контингент. Мы всё это уже обсуждали. И вы сами согласились, что у этих, - короткое движение подбородка явно имело отношение к Ляхову, - офисных уродов был шанс всегда. Они им не воспользовались.

 

В ушах у Ляхова звенело, он бессмысленно смотрел на левый рукав Вениамина – эмблема на нём отличалась от той, что была у остальных. Две руки, большая и малая, с хлебными колосьями. Хлеб. Пища.

 

Парень в бронежилете чем-то напоминал остро отточенный нож – держался твёрдо и уверенно, его серое лицо хищно врезалось в морозный воздух. Слова, исходящие паром изо рта, тоже были твёрдыми и уверенными. Вениамин обескураженно смотрел на парня, подыскивая нужные слова. Которые были бы правильнее, нежели только что услышанные. Ничего не находилось.

 

- Андрей, ну... может, авансом? – спросил Вениамин после тяжкой паузы. – Он летом отработает на полях. Я за него поручусь.

 

Андрей уделил Ляхову долгий, пронизывающий взгляд:

 

- Нет, - отрубил он. – Этот до лета не доживет. Если бы и дожил, на поля я его не возьму, измождён донельзя. В порядке исключения разрешаю вам выдать половину своего недельного рациона. Половину, не больше. – Он развернулся и двинулся к БТРам, уже объединённым в рычащую сцепку.

 

Колонна только что восстановила боевое построение, и была готова тронуться с места. За чёрный борт грузовика цеплялся дрожащий, плачущий человек с рюкзаком на спине. Вениамин, сидя в кузове, всё старался отцепить костлявые пальцы с обломанными ногтями от дерева борта, от собственных ладоней, от лохмотьев тента и приговаривал, сбиваясь на бормотание в тон ляховскому:

 

- Ну, не плачь, Женя, не плачь. Рюкзак, главное, донеси. Леоново, говоришь? Заеду, обязательно заеду, если буду жив. Нам сейчас далеко, за Жиздру, но через неделю вернёмся и зайду. Протяни пока на том, что есть, я тебе ведь и лишней банки консервов положить не могу, Скальпель меня в расход пустит и будет прав.

 

- Веня, - скулил Ляхов. – Почему? Почему они такие жестокие? Почему, Веня?

 

- У них своя правда. Тут разный народ, отовсюду. И по тюрьмам за свою правду сидели, и по митингам ходили, и статьи писали – всё за правду. А теперь вот умирают за неё. И убивают. Ведь Андрюха прав, понимаешь? Вы сами так захотели – через смерть, через кровь. Нас вот никто не слушал, ты же вот сам меня не слушал...

 

Рюкзак тянул Ляхова назад, но нужно было что-то сказать последнее, важное, что всё поставит на свои места. И Ляхов жарко затараторил, елозя пальцами по обледенелому борту, не выбирая слов:

 

- Да, Веня, да, конечно. Правда всё, правда. Но я же хотел как лучше, работать хотел, зарабатывать, для лучшей жизни, для детей, чтобы у них было все хорошо... Работать надо было, кредиты отдавать, чтобы дети выросли, чтобы жили как полагается... Дочке классы, сыну мотоцикл, и чтобы потом квартиру, Веня. Я за детей боялся, заботился о них, Веня...

 

Что-то изменилось вокруг – Ляхов понял это по лицу Борисова. Взгляд Борисова заволокло пеленой, в памяти, как магнитофонная запись, прозвучали слова Ляхова десятилетней давности.. после пары рюмок, он говорил нагловато, с издевкой, с превосходством в голосе – "Веня! Ну посмотри на меня! мы же в одном институте учились! Ты на моей свадьбе был? Триста человек, Веня! Ты видел ремонт в моей квартире? Машину видел? А у тебя что? Идеи твои? Борьба с системой? У тебя баба-то хоть есть, или одна борьба? За что борьба-то, за твой совок? Нет больше совка, кончился! Надо работать, Веня, а не переть против системы, и тогда при любой системе в шоколаде будешь!.."

 

Глаза Борисова налились кровью, лицо исказилось, в хриплом голосе прорвалось раздражение и ярость:

 

- За детей? За каких детей? За этих, с рождения в грязище и в кровище? За своих, что ли, что с голода в подвале доходят? А ну, пошел нахрен от борта, не то сейчас думалку расшибу!

 

Из полутьмы под тентом появились другие лица, молодые. Ляхов удивлённо посмотрел на них, не умея понять, зачем из темноты вместе с лицами выдвинулись рыльца автоматных дул. Он отказывался понять, что на него молча смотрит чужое мёртвое детство, убитое жизнью, которую Ляхов полагал разумной, естественной и благополучной. Он видел, как Вениамин что-то яростно говорит и, наверное, говорит что-то важное, но не мог оторвать взгляд от этих лиц. Первая вспышка сверкнула, когда Ляхов ещё не успел закрыть ладонями лицо.

 

...полдюжины автоматных стволов одновременно потянулись к квадрату дневного света, полдюжины молодых тел, отталкивая друг друга, заворочались в проходе между лавками. Полдюжины очередей почти одновременно рванули тело отпрянувшего, закрывшего лицо ладонями человека.

 

- О детях он думал, сволочь, - приговаривал Ваха, очищая рюкзак от подмёрзшей липкой крови. – О детях.

 

Вениамин молчал. Он только что спорол с рукава нашивку с изображением двух рук – большой и малой с колосьями. Теперь надо было пришить другую, как у всех – красную, со сложной эклектичной геральдикой на ней. Произнесённые про себя слова «эклектичность» и «геральдика» поражали своей неуместностью. Мысль, простая и бесполезная, пробивала сквозь них дорогу на поверхность сознания. «Санитары леса. Да. С волками жить, по-волчьи выть. А ведь всё, всё могло быть иначе...»

 

 

 

Автор, к сожалению, не известен...

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 4 недели спустя...
Гость Себастьян Козюлькин

Не торопись делать выводы

 

Ребенок лет десяти вошёл в кафе и сел за столик.

К нему подошла официантка:

- Сколько стоит шоколадное мороженое с орешками? - спросил мальчик.

- Пятьдесят центов, - ответила женщина.

Мальчик вытащил руку из кармана и пересчитал монетки.

- Сколько стоит простое мороженое, без ничего? - спросил ребёнок.

Некоторые посетители ожидали за столиками, официантка начала выражать недовольство:

- Двадцать пять центов, - бросила коротко в ответ.

Мальчик опять пересчитал монетки.

- Хочу простое мороженое, - решил он.

 

Официантка принесла мороженое, бросила на стол счёт и удалилась. Ребёнок закончил есть мороженое, оплатил в кассе счёт и ушёл. Когда официантка вернулась убирать стол, у неё стал комок в горле, когда она увидела..., что рядом с пустой вазочкой лежали аккуратно сложенные монетки.

Двадцать пять центов - её чаевые.

 

Никогда не делай выводов о человеке, пока не узнаешь причины его поступков.

 

©етевое

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Присоединяйтесь к обсуждению

Вы можете опубликовать сообщение сейчас, а зарегистрироваться позже. Если у вас есть аккаунт, войдите в него для написания от своего имени.

Гость
Ответить в теме...

×   Вставлено в виде отформатированного текста.   Восстановить форматирование

  Разрешено не более 75 эмодзи.

×   Ваша ссылка была автоматически встроена.   Отобразить как ссылку

×   Ваш предыдущий контент был восстановлен.   Очистить редактор

×   Вы не можете вставить изображения напрямую. Загрузите или вставьте изображения по ссылке.

Загрузка...
 Поделиться

  • Сейчас на странице   0 пользователей

    • Нет пользователей, просматривающих эту страницу.